Олег Врайтов - Записки фельдшера

— Антош? — по моему лбу скользнула рука с чем-то влажным. — Вытерпишь? Трамал сейчас подействует…

— Ни хрена он не подействует… — Я не узнал своего голоса. — Давление уже… внизу где-то… сейчас отъеду просто и все.

— Не отъедешь. — Врач аккуратно, странными, непривычными для нашей Анны Викторовны, цербера всея психиатрии, ласковыми движениями отерла мое лицо.

В принципе она была права. Понемножку, полегоньку я начинал чувствовать, как боль — нет, не уходит, конечно, куда она денется из искалеченного сустава, — но начинает стихать, словно нудный осенний дождь, ослабевший вдруг, внезапно сменившийся алым, словно кровавым, небом. Так! Действует наркотик, сразу видно — в лирику потянуло. Я осторожно, стараясь не делать ничего быстро, повел головой в сторону пациента. Тот лежал тихо, связанный в кистях и даже в локтях, — Серега постарался.

— Что с ним, Анна Викторовна?

— Оно тебе сильно надо, Вертинский? — тоскливо ответила мне врач, закрывая терапевтическую сумку. — Прямо первостатейно нужная информация, что с ним?

— Да его же соплей можно перешибить. — Я немножко похихикал над этим — представил картину перешибания. — А он меня и Серого как мальчиков… что, еще один тренер по самбо?

— Если бы. Сиди уж тихо, вон Сергей идет. Сейчас будет тебе все — и сопли, и перешибание…

Было. Было очень больно, скажу честно, несмотря на плескавшийся в моей крови трамал, несмотря на то, что Серега изо всех сил старался свести на нет всю травматичность накладывания шины — и подведение ее под судорожно прижатую к телу руку, к которой я не давал даже прикоснуться сначала, и запихивание валика из свернутой наволочки под мышку, и периодическое дерганье ее туда-сюда, пока напарник, чертыхаясь, обматывал шину бинтами, то и дело собиравшимся «кольцами» по краям, мешавшими бинтованию. Уж что я никогда не делал, так это не причислял себя к истеричным мальчикам, падающим в обморок при виде царапины и визжащим дурным голосом при такой простой манипуляции, как отклеивание бактерицидного пластыря от раны, — но в данный момент мне хвастать выдержкой и стальной волей не удалось бы. Не было ее, как не было и с детства мыслимого мной и частенько примеряемого на себя образа героического юноши, стойко переносящего любые пытки, — черта с два, я кричал так, что оглушал сам себя, ругался такими словами, за которые устыдился бы в любое другое время, выл, плакал, что я только не делал… Мои коллеги все это терпеливо сносили, ухитрившись за короткий промежуток времени все же оторвать меня от пола, спустить по лестнице (Серега непрерывно щелкал зажигалкой, освещая ее дергающимся светом узкие ступени) и усадить на крутящееся кресло в машине. Да, после этого он еще и приволок больного — я даже примерно не представляю, чего ему это стоило, тащить связанного, хоть и худосочного внешне, но опасного и агрессивного больного по лестнице, больного, который непрерывно сопротивляется, орет, плюется во все стороны и даже изображает попытки боднуть сопровождающего.

Таким было мое первое знакомство с сумеречным состоянием. Не знаете, что это? Страшная вещь, поганейшая разновидность припадка эпилепсии, в ходе которого больной не теряет сознание, но и не приходит в себя, впадая в некое помрачение, пограничное между беспамятством и здравым умом, помрачение, характеризующееся злобно-тоскливым состоянием, дикой силой и приступами неконтролируемой жестокости, страшными, нечеловеческими поступками, смысла и тяжести которых больной даже не осознает. Были прецеденты, когда такой вот товарищ — тоже не особо отличавшийся шириной плеч — впал в это состояние в то несчастливое мгновение, когда за его дверью три начинающих наркомана из молодежи, похихикивая, раскуривали косячок. Услышав их голоса, он взял разделочный топор с кухонного набора, открыл дверь и порубил бедолаг буквально на куски, после чего, залитый кровью, вернулся домой и рухнул на постель. Сделанного он не помнил.

Сомневаюсь, что и наш клиент соображал сейчас, что натворил. Он был связан, лежал на носилках, прификсированный к их металлическим ребрам дополнительной вязкой, но утихомириваться даже сейчас не собирался — уже охрип, но продолжал материться так, что хотелось заткнуть уши.

Обратная дорога… наверное, даже когда я буду умирать, я не забуду ее. Это был целый час адской, ничем не облегчаемой боли, час тряски по колдобинам, час страданий, час просто нечеловеческого издевательства над моим состоянием. Впрочем, я был не единственный, кто ощущал на себе прелесть и комфорт отечественного производного автопрома, используемого в санитарных целях, — просто сейчас ощущал это на себе. Господи, что же за кретин поставил такие машины на «Скорую помощь»? Чем он думал, каким местом, какой частью своего спинного мозга, когда разрешил эти телеги использовать для перевозки людей с болевым синдромом? Его бы так… на нашу бригадную «газель», с передним вывихом плечевого, без обезболивания, да по кочкам, сукиного сына, по ямам, по колдобинам, чтобы, тварь, орал от боли, захлебывался чтобы, в кому валился, гнида!

Сквозь наркотический и болевой дурман я зло, сипло рассмеялся. Прозвучало это, наверное, жутко, потом как Серега тут же, отвернувшись от пациента, осторожно взял меня за запястье, проверяя пульс.

— Держишь давление-то?

— Держу… кажется, — с натугой отозвался я. Мерзкая соленая струйка скользнула по верхнему веку. — Или нет… уронил, вроде под… носилки закатилось, глянь…

— Вот дегенератина, — растрогался напарник. — Никакого внимания к серьезности проблемы.

— Да я терплю, Сереж… терплю… вот только, честно, не хватит меня… надолго.

— Завалю, тварь вонючая! — донеслось с носилок. — На хер голову…

Обернувшись и наклонившись над лежащим, Серега коротким хлестким движением руки врезал ему под дых. Тот осекся на полуслове, заходясь во внезапно возникшем приступе удушья.

— Я ему устрою веселую ночь в отделении, — пообещал напарник. — Не переживай. Есть кому поручить.

— Да не надо, Сереж. Кому… легче это этого будет?

— Может, ты и прав, — неохотно согласился он. — Ладно, посмотрим.

— Нечего тут… смотреть…

Ярко горящий диск лампы направленного света, горящей над носилками, внезапно моргнул, скакнул и вытянулся длинной огненной полосой, отливающей всеми цветами радуги, закружился вокруг меня, словно выбирая место, где можно меня ужалить. Я упрямо помотал головой, прогоняя его, как назойливое насекомое. Огонек, однако, не испугавшись, завис прямо передо мной и ринулся вперед, становясь крупнее, ярче и начиная отвратительно пахнуть. Кажется, я выругался. И не раз.

— Очухался? — спросил врач, убирая от моего лица вату, издававшую резкий запах нашатыря. Врач был знакомый. Травматолог нашей третьей, ненавистной, но сейчас просто до слез любимой больницы. — Или еще?