Жауме Кабре - Я исповедуюсь

Я говорил ровно этими словами, зная, что, вероятно, вру. Вокруг нас сразу же сгустилось молчание – серое, темное. Я не осмеливался поднять глаза на Сару. Но поскольку молчание не исчезало, я бросил на нее быстрый взгляд. Она молча плакала.

– Что с тобой?

– Прости. Я пришла не для того, чтобы судить тебя.

– Хорошо… Но мне тоже хотелось бы все прояснить.

Она осторожно высморкалась, и я не сумел сказать ей: ладно, я не знаю, откуда и какими способами их достает Муррал.

Я выдвинул нижний ящик, в котором хранились листы Recherche , Цвейг и пергамент об освящении собора монастыря Сан-Пере дел Бургал. Когда я собирался сказать ей: это рукописи отца и, вероятно, они достались ему в результате вымогательства, она задвинула ящик и повторила: прости, я не имею права судить тебя. И я промолчал как сукин сын.

Ты села, несколько растерянная, за рабочий стол, на котором лежала раскрытая книга – кажется, Masse und Macht [287]Канетти.

– Сториони тоже была куплена законным путем, – снова соврал я, указывая на шкаф, где хранился инструмент.

Ты подняла на меня заплаканные глаза: ты хотела верить мне.

– Хорошо, – сказала ты.

– Я не отец.

Ты слабо улыбнулась и сказала: прости меня, прости меня, прости меня – за то, что я вошла в твой дом так.

– В наш дом, если хочешь.

– Я не знаю, может быть, у тебя есть… Есть… Не знаю, какие-то обязательства перед… – Она набрала в легкие воздуха, прежде чем продолжить: – Может быть, в твоей жизни есть другая женщина. Я не хочу ничего разрушать.

– Я приезжал за тобой в Париж. Ты забыла?

– Да, но…

– Нет никакой другой женщины, – соврал я в третий раз, как апостол Петр.

И на этом фундаменте мы продолжили строить отношения. Я знаю, что с моей стороны это было неразумно, но мне хотелось удержать ее любыми средствами. Тогда она осмотрелась. Ее взгляд скользнул к участку стены, на котором висели мои картинки. Она подошла ближе. Протянула руку и – как я, когда был маленьким, – осторожно коснулась двумя пальцами миниатюры Абрахама Миньона, на которой были изображены пышные желтые гардении в керамическом горшке. Я не сказал ей: ты как ребенок – все надо потрогать, – а счастливо улыбнулся. Она повернулась, вздохнула и сказала: все по-прежнему. Так же, как я каждый день вспоминала. Она встала прямо передо мной, посмотрела мне в глаза с внезапной серьезностью и сказала: почему ты тогда приехал ко мне?

– Чтобы восстановить справедливость. Я не мог смириться с тем, что ты так долго жила в уверенности, что я оскорбил тебя.

– Я…

– И потому что я люблю тебя. А ты почему приехала?

– Я не знаю. Но я тоже люблю тебя. Может быть, я приехала, чтобы… Так, ничего.

– Скажи.

Я взял ее руки в свои, чтобы ободрить.

– Ну… чтобы исправить то, что я совершила по слабости в двадцать лет.

– Я тоже не могу тебя судить. Что случилось, то случилось.

– И еще…

– Что?

– Еще потому, что я не могу забыть твой взгляд – там, на лестничной площадке перед моей дверью.

Она улыбнулась, думая о чем-то своем.

– Знаешь, на кого ты был похож? – спросила она.

– На продавца энциклопедий.

Она рассмеялась – ты рассмеялась, Сара! И сказала: да-да-да, в точности! Но тут же взяла себя в руки: я вернулась, потому что я люблю тебя, да. Если тебе это еще нужно. А я подумал только о том, что уже слишком много наврал за одно утро. И был уже не способен сказать тебе, что там, в Huitième Arrondissement, когда твоя рука лежала на ручке двери, как будто ты была готова в любой момент захлопнуть ее у меня перед носом, меня охватила паника; я никогда тебе этого не говорил. Тогда я притворялся, как настоящий продавец энциклопедий. Но в самой глубине души – я поехал в Париж, к тебе, по адресу: quarante-huit, rue Laborde, чтобы услышать, что ты знать обо мне ничего не желаешь, и таким образом завершить эту главу своей жизни, не будучи при этом виноватым и получив хороший повод плакать. Но Сара, сказав в Париже «нет», явилась в Барселону и сказала: я не отказалась бы от кофе.

Сидя в кресле-каталке, Адриа с порога оглядывал кабинет. В руках он сжимал грязную тряпку и никому ее не отдавал. Адриа оглядывал кабинет. Целую минуту, которая всем показалась бесконечной. Он глубоко вздохнул и сказал: можно – ему эта минута показалась одним мгновением. Железная рука Джонатана взялась за кресло и с плохо скрываемым нетерпением покатила его ко входной двери. Адриа указал рукой на Щеви и сказал: Щеви. Указал на Берната, у которого в глазах стояли слезы, и сказал: Бернат; указал на Ксению и сказал: Текла. И когда, указав на Катерину, он сказал: Лола Маленькая, впервые в жизни Катерина его не поправила.

– Уход будет хороший, не волнуйтесь, – сказал кто-то из продолжающих жить.

Все молча спустились, искоса поглядывая на огонек лифта, в котором спускались Адриа на своем кресле и Джонатан. Внизу Бернату показалось, что, снова увидев всех по выходе из лифта, Адриа их не узнал. Скорее, в его взгляде на долю секунды вспыхнул испуг.

Все произошло всего за десять дней. Тревогу подняла Катерина, когда Адриа потерялся в квартире. Он стоял рядом с полками славянской литературы и испуганно озирался.

– Куда вам нужно?

– Не знаю. Где я?

– Дома.

– У кого?

– У себя. Вы узнаете меня?

– Да.

– Кто я?

– Эта, которая… – Долгая пауза.

Испуганно:

– Правда ведь? Или прямое дополнение. Или подлежащее! Подлежащее, правда?

Перед этим, на той же неделе, Адриа, недовольно бормоча, копался в холодильнике, и Джонатан – медбрат, дежуривший у него в ту ночь, – спросил, что он ищет.

– Носки. Что ж еще?

Джонатан доложил об этом Пласиде, которая в свою очередь поставила в известность Катерину. Пласида добавила, что Адриа еще просил сварить ему книгу. Он совсем ненормальный, правда?

И вот, стоя перед полкой со славянской литературой, Катерина спрашивает: вы меня узнаете, Адриа? А он в ответ: прямое дополнение! Словом, она в испуге позвонила доктору Далмау и Бернату. А доктор Далмау в испуге позвонил в стационар доктору Вальсу и сказал: мне кажется, пора. Начались дни тщательных обследований, тестов, проб и взглядов искоса на результаты. Дни молчания. Нет, точно, это косвенное дополнение! И наконец доктор Далмау позвонил Бернату и кузенам из Вика. Бернат предложил для встречи свой дом и позаботился о том, чтобы на столе стояла вода, доставленная с Тасмании. Доктор Далмау объяснил, что они должны делать – шаг за шагом.

– Но ведь он… – Щеви, который никак не мог смириться с судьбой, был возмущен. – Он же говорит на семи или восьми языках!

– На тринадцати, – уточнил Бернат.

– На тринадцати? Стоит отвернуться, как он уже выучил новый язык! – У Щеви загорелись глаза. – Видите, доктор? Тринадцать языков! Я крестьянин. Я старше его, а знаю только полтора языка! Что за несправедливость, а?