Жауме Кабре - Я исповедуюсь

– И ничего уже не вернуть?

– Нет.

Доктор Вальс посмотрел на часы, не слишком демонстративно, но все же так, чтобы Бернат это заметил. Но тот не спешил уходить.

– Его навещает кто-нибудь еще?

– По правде говоря…

– У него есть двоюродные братья в Тоне.

– Иногда они приходят. Это тяжело видеть.

– И больше никто?

– Кое-кто из университетских коллег… Еще какие-то люди… но он много времени проводит один.

– Бедняга.

– Насколько мы можем понять, это его не слишком тревожит.

– Он может жить воспоминаниями?

– Не думаю. Он ничего не помнит. Живет сиюминутным. И тут же забывает.

– Вы хотите сказать, что он уже не помнит, что я приходил к нему?

– Он не только не помнит, что вы приходили, но, думаю, не понял толком, кто вы.

– Кажется, он вообще не слишком понимает, что происходит. Может, если его отвезти домой, его сознание прояснится?

– Сеньор Пленса, его болезнь заключается в образовании интранейрональных волокон…

Врач замолчал и немного подумал.

– Как вам объяснить… – Он еще немного подумал и продолжил: – Происходит преобразование нейронов в обычные волокна и в узлы… – Он посмотрел по сторонам, словно ища помощи. – Ну, чтобы вы себе это представляли, это как если бы мозг постепенно сковывался цементом. Вы можете отвезти вашего друга домой, но он не узнает и не вспомнит ничего. Его мозг сломался, и починить его уже нельзя.

– Так, значит, – никак не успокаивался Бернат, – он меня даже не узнаёт?

– Он ведет себя как вежливый человек, потому что хорошо воспитан. Он постепенно перестает узнавать всех без исключения и, я думаю, не знает уже и кто он сам такой.

– Но он еще читает.

– Это ненадолго. Скоро он это забросит. Он читает, но не может удержать в памяти только что прочитанный абзац и должен его перечитывать, понимаете? И так снова и снова. Он очень устал.

– Возможно, он не страдает от этого, если ничего не помнит?

– За это я полностью не поручусь. Внешне – нет. Но скоро начнут разрушаться и другие жизненно важные функции организма.

Бернат поднялся со слезами на глазах. Уходил в прошлое целый период его жизни. Уходил навсегда. И он сам понемногу и медленно умирал вместе со своим другом.

Трульолс вкатила в cinquantaquattro тележку с ведром. Взялась за ручки кресла и откатила Адриа в угол, чтобы не мешал.

– Привет, золотой! Ну что тут у нас случилось? – спросила она, оглядывая пол в палате.

– Привет, Вилсон!

– Какой же ты свинарник устроил!

Женщина принялась подтирать пятна супа на полу, говоря: ну-ка, сейчас мы тебя научим быть аккуратным, и Адриа посмотрел на нее с испугом. Трульолс подошла с тряпкой к креслу, откуда Адриа наблюдал за ней, уже готовый звать на помощь. Тогда она расстегнула верхнюю пуговицу на его рубашке, чтобы стала видна цепочка с медальоном, – точно как Даниэла сорок с лишним лет назад.

– Красивый.

– Да. Это мой.

– Нет – мой.

– А-а. – Он растерялся и не знал, что возразить.

– Ты мне вернешь, да?

Адриа Ардевол посмотрел на женщину, не зная, как быть. А она оглянулась на дверь и, осторожно взяв цепочку, сняла ее с Адриа через голову. На секунду задержала на медальоне взгляд и положила в карман халата.

– Спасибо, мой хороший.

– Не за что.

Дверь открыл он сам. Постаревший, но такой же худой, все с тем же проницательным взглядом. Адриа почувствовал сильный запах, идущий из глубины квартиры, но сразу не смог понять, приятный или нет. Несколько секунд Беренгер стоял на пороге, словно с трудом узнавая посетителя. Он вытер выступившие на лбу капли пота белым, причудливо сложенным платком. И наконец сказал:

– Вот это да! Ардевол.

– Можно войти? – спросил Адриа.

Беренгер замялся. Потом пригласил его внутрь. В квартире было жарче, чем на улице. Прихожая была довольно большая, красивая, хорошо прибранная, ее украшала роскошная вешалка Педреля [376]семидесятых годов девятнадцатого века, которая наверняка стоила целое состояние, – с подставкой для зонтов, зеркалом и множеством декоративных деталей. В углу – чиппендейловская консоль характерной формы, на ней букет из сухоцветов. Беренгер провел его в комнату, где на стене рядом висели картины Утрилло [377]и Русиньола [378]. Диван работы братьев Торрихос, уникальная вещь, видимо единственная сохранившаяся после исторического пожара в их мастерской. А на другой стене – разворот манускрипта, заботливо вставленный в рамку. Адриа не решился подойти посмотреть, что это за рукопись. Но издалека ему показалось, что это автограф шестнадцатого или начала семнадцатого века. Он почему-то почувствовал, что всему этому нетронутому, нерушимому порядку недостает прикосновения женской руки. Все было слишком безупречным, слишком коллекционным, чтобы тут жить. Адриа не мог не рассмотреть всю обстановку комнаты, с изящнейшей чиппендейловской козеткой в углу. Сеньор Беренгер, не без чувства гордости, не мешал ему. Они сели. Вентилятор, совершенно бесполезный в такую жару, выглядел выбивающейся из общего стиля безвкусицей.

– Вот это да, – повторил сеньор Беренгер.

Адриа посмотрел ему прямо в глаза. Он наконец понял, что за резкий запах примешивался к духоте: этот запах стоял в отцовском магазине, он встречал Адриа каждый раз, когда тот приходил туда под присмотром отца, Сесилии или самого сеньора Беренгера. Вот и в доме у него пахнет магазином и рабочей атмосферой. В свои семьдесят пять лет сеньор Беренгер не думал сидеть сложа руки.

– Что это за история с владельцем скрипки? – спросил я, быть может, слишком резко.

– Обычное дело, – ответил он, не скрывая удовлетворения.

– Какое такое обычное дело? – процедил сквозь зубы шериф Карсон.

– Какое такое обычное дело?

– Ну, объявился владелец.

– Владелец сидит перед вами.

– Нет, владелец – один господин из Антверпена, уже очень пожилой. Нацисты отняли у него скрипку, когда он попал в Освенцим. Он приобрел ее в тысяча девятьсот тридцать восьмом. Все подробности можешь выяснить у него самого.

– А он может это доказать?

Сеньор Беренгер молча улыбнулся.

– Вы, должно быть, получили неплохие комиссионные.

Сеньор Беренгер провел рукой по лбу, по-прежнему молча улыбаясь.

– Мой отец приобрел ее законным образом.

– Твой отец присвоил ее в обмен на горстку долларов.

– А вы откуда знаете?

– Я при этом присутствовал. Твой отец был бандитом, он использовал всех подряд: сначала евреев, скрывавшихся кто как мог, потом нацистов, скрывавшихся организованно и в строгом порядке. Но всегда – людей разорившихся и срочно нуждавшихся в деньгах.