Жауме Кабре - Я исповедуюсь

– «Проблема зла», – прочитал он на обложке. – Адриа Ардевол.

Адриа посмотрел ему в глаза, потом взглянул на обложку и зевнул.

– Знаешь, что это такое?

– Я?

– Да. Это написал ты. Ты просил меня не публиковать, но в университете меня убедили, что эту рукопись непременно надо издать. Помнишь ее?

Адриа молчал. Ему было неловко. Бернат взял друга за руку и почувствовал, как тот успокаивается. Тогда он рассказал ему, что подготовку к изданию взяла на себя профессор Парера.

– Мне кажется, она отлично справилась с работой. Ей помогал Йоханнес Каменек, он, как мне показалось, работает больше двадцати четырех часов в сутки. И очень тебя любит.

Бернат погладил Адриа по руке, и тот улыбнулся. Так они сидели довольно долго в тишине, как влюбленные. Адриа без всякого интереса скользнул взглядом по обложке книги и зевнул.

– Я отправил несколько экземпляров твоим кузенам в Тону. Они очень обрадовались. На Новый год они приедут тебя навестить.

– Очень хорошо. А кто это?

– Щеви, Роза и… не помню, как зовут третьего.

– А…

– Ты помнишь их?

Как и каждый раз, когда Бернат ему задавал этот вопрос, Адриа замкнулся, словно он был рассержен или обижен.

– Не знаю, – признался он, смущаясь.

– А я кто? – спросил Бернат в третий раз за этот вечер.

– Ты.

– А как меня зовут?

– Этот самый. Вилсон. Я устал.

– Ну ладно, давай ложиться. Уже поздно. Оставляю тебе твою книгу на тумбочке.

– Очень хорошо.

Бернат подкатил кресло к кровати. Адриа обернулся, слегка испуганный. И робко спросил:

– Я не знаю… мне нужно спать в кресле или на кровати. Или на окне.

– Ну конечно в кровати. Так тебе будет удобней.

– Нет, нет, нет, мне кажется, нужно на окне.

– Как тебе захочется, дорогой, – сказал Бернат, поставив стул у кровати. И прибавил: – Прости меня, прости меня, прости меня.

Его разбудил холод, который проникал в щели окна. Еще не рассвело. Он долго выбивал камнем искру, пока наконец не зажег фитиль свечи. Надел сутану, поверх нее накидку с капюшоном и вышел в узкий коридор. В одной из келий, с той стороны, что выходила на холм Святой Варвары, мерцал огонь. Дрожа от холода и горя, он двинулся в сторону церкви. Большая свеча, которая должна была освещать гроб с телом фра Жузепа де Сан-Бартомеу, догорела. Он поставил на ее место свою свечку. Птицы, чувствуя приближение утра, начали щебетать, несмотря на холод. Он проникновенно прочел «Отче наш», думая о спасении души доброго отца настоятеля. От всполохов света его свечи фрески в апсиде выглядели странно. Святой Петр, святой Павел и… и… и другие апостолы, и Богоматерь, и строгий Пантократор, казалось, двигались на стене в молчаливом и размеренном танце.

Зяблики, зеленушки, дрозды, воробьи и малиновки заливались во славу нового дня так же, как веками монахи возносили хвалу Господу Богу. Зяблики, зеленушки, дрозды, воробьи и малиновки, казалось, радовались известию о смерти отца настоятеля монастыря Сан-Пере дел Бургал. А может, они пели от счастья, зная, что он в раю, ибо был хорошим человеком. А может, птичкам божьим все это вообще невдомек и они… распевали, потому что ничего другого не умеют делать. Где я? Пять месяцев я живу в тумане, и только временами появляется огонек, который напоминает мне, что ты существуешь.

– Брат Адриа, – услышал он у себя за спиной. Брат Жулиа встал рядом с мерцающей свечой в руке. – Нам надо похоронить его сразу после заутрени, – сказал он.

– Да, конечно. Люди из Эскало уже прибыли?

– Пока что нет.

Он поднялся и, стоя рядом с братом Жулиа, посмотрел на алтарь. Где я? Он спрятал руки, от холода покрытые трещинами, в широкие рукава сутаны. Они не зяблики, не зеленушки, не дрозды, не воробьи и не малиновки, а два монаха, печальные оттого, что это последний день их монашеской жизни в монастыре после стольких лет его непрерывного существования. Уже многие месяцы они не пели. Только читали молитвы, предоставляя птицам петь и предаваться беззаботной радости. Прикрыв веки, Адриа прошептал слова, которые веками нарушали ночную тишину:

– Domine, labia mea aperies.

– Et proclamabo laudem tuam [416], – отозвался брат Жулиа, тоже шепотом.

В эту Рождественскую ночь, когда впервые не было Missa in nocte [417], братья смогли лишь прочитать заутренние молитвы. Deus, in adiutorium meum, intende [418]. Это была самая грустная заутренняя молитва, которая звучала в стенах монастыря Сан-Пере дел Бургал за все столетия его существования. Domine, ad adiuvandem me festina [419].

Разговор с Тито Карбонелем прошел на удивление спокойно. Пока они заказывали еду, он сказал, что должен признаться, что он трус и больше года не навещал дядю Адриано в больнице.

– Ну так навести его.

– Мне это тяжело. И у меня не так много времени, как у вас. – Он взял в руки меню и жестом подозвал официанта. – Я вам благодарен за то, что вы уделяете ему столько времени и сил.

– Я полагаю, друзья обязаны это делать.

Тито Карбонель, хорошо знавший меню ресторана, посоветовал Бернату, что взять, они сделали заказ и съели первое блюдо почти молча. Когда тарелки почти опустели, молчание стало неловким. Наконец Тито решился прервать его:

– Так что именно вы хотели?

– Поговорить о Виале.

– О Виале? О скрипке дяди Адриано?

– Да. Несколько месяцев назад я ездил в дом престарелых в Антверпене повидать Боба Мортельманса.

Тито весело засмеялся в ответ на эти слова:

– Я уж думал, вы со мной об этом никогда не станете говорить. Так что же вы хотите от меня узнать?

Они подождали, когда официант подаст второе блюдо, и, так как Бернат продолжал молчать, Тито, глядя ему в глаза, сказал:

– Да, да. Это была моя идея. Согласитесь, блестящая? Я хорошо знаю дядю Адриано и был уверен, что с помощью господина Мортельманса все окажется проще. – Он поднял вверх нож. – И не ошибся!

Бернат ел, глядя на Тито и не произнося ни слова. Тот продолжал:

– Да, да, сеньор Беренгер продал Сториони очень выгодно. Да, мы неплохо заработали. Как вам эта треска? Вряд ли вы где-нибудь ели вкуснее. Право, грустно было знать, что такая прекрасная скрипка лежит без дела. Знаете, кто ее купил?

– Кто? – Вопрос вырвался из самого нутра Берната, словно неудержимая икота .

– Джошуа Мак. – Тито ждал, как прореагирует на это Бернат, который из последних сил пытался сдерживаться. – Видите? В конце концов скрипка снова оказалась в руках у еврея. – И он засмеялся. – Мы восстановили справедливость, не так ли?

Бернат сосчитал до десяти, чтобы не сорваться. Чтобы хоть как-то выплеснуть ярость, он сказал: вы мне отвратительны. Тито Кабонель ничуть не смутился: