Жауме Кабре - Я исповедуюсь

Зал Палау-де‑ла‑Музика был полон, но все подавленно молчали. Они подошли к своим местам в партере, почти в середине.

– Привет!

– Привет, – сказал смущенно Адриа, садясь рядом с очаровательной девушкой, которая с улыбкой смотрела на него.

– Адриа? Адриа Не-помню-как-дальше?

И тут он ее узнал. Теперь у нее не было косичек и выглядела она взрослой.

– Сара Волтес-Эпштейн? – выдохнул он восхищенно. – Ты здесь?

– А ты думал где?

– Да нет, я хочу сказать…

– Да, – ответила она, смеясь и беззаботно кладя руку мне на рукав, при этом смертельно смущая меня. – Я теперь живу в Барселоне.

– Позвольте представить, – сказал я, смотря то направо, то налево. – Бернат, мой друг. Сара.

Бернат и Сара вежливо кивнули друг другу.

– Что за дела с этой афишей… – произнес Адриа, обладавший удивительной способностью ляпнуть что-нибудь не к месту.

Сара сделала неопределенный жест и уткнулась в программку. Сказала, не поднимая взгляда:

– Как прошел твой концерт?

– Тот, в Париже? – И, немного стыдясь, ответил: – Хорошо. Нормально прошел.

– Ты все еще читаешь?

– Да. А ты? Все еще рисуешь?

– Да. У меня будет выставка.

– Где?

– В приходе церк… – Она улыбнулась. – Нет-нет. Не хочу, чтобы ты приходил.

Не знаю, сказала она это искренне или пошутила. Адриа был так напряжен, что не осмелился на нее посмотреть – ограничился лишь робкой улыбкой. В зале начал гаснуть свет, зрители зааплодировали, и маэстро Толдра вышел на сцену.

Услышав приближающиеся шаги, Ксения быстро перевела компьютер в режим сна, поднялась со стула и отошла к книжным полкам. И когда Бернат вошел в комнату, журналистка со скучающим видом рассматривала книжные полки.

– Прошу прощения, – сказал он, убирая мобильный.

– Что-то случилось?

Он сделал кислую мину – стало понятно, что обсуждать это он не хочет. Они сели и несколько секунд сидели молча, чувствуя какую-то неловкость. Возможно, из-за нее они просто улыбались, не глядя друг на друга.

– И как же себя чувствует музыкант, пишущий прозу? – спросила Ксения, кладя на круглый столик крошечный диктофон.

Он смотрел на нее, но не видел, думая о быстром поцелуе прошлой ночью, так близко к губам.

– Не знаю. Все приходит само собой, неожиданно.

Это была большая ложь. Все происходило медленно и мучительно, подчиняясь капризу вдохновения. Хочется, чтобы все было быстро и сразу, но вот уже тридцать лет Бернат пишет, а Адриа тридцать лет говорит ему, что пишет он скучно, серо, предсказуемо, ни о чем. Нет, в самом деле это совершенно несущественные тексты, понимаешь? А если не хочешь меня понимать, то и черт с тобой.

– И это все? – спросила Ксения, немного задетая. – Все приходит постепенно, естественно, само собой? И точка? Мне выключать диктофон?

– Прости?

– Где ты витаешь?

– Я здесь, с тобой.

– Нет.

– Хорошо. Это постконцертная травма.

– То есть?

– Мне уже за шестьдесят, я скрипач-профессионал. Я знаю, что у меня хорошо получается, но играть в оркестре – значит быть пустым местом. Вот почему я хотел бы быть писателем.

– Ты уже писатель.

– Не такой, каким хотел бы быть.

– Ты пишешь какую-нибудь новую вещь?

– Нет.

– Нет?

– Нет.

– А что?

– Да так, ничего.

– Что ты хочешь сказать этим «не такой, каким хотел бы быть»?

– Что хотел бы, чтобы меня любили.

– Но с твоей скрипкой…

– Нас пятьдесят музыкантов на сцене. Я – не солист.

– Но у тебя бывают и камерные концерты.

– Иногда.

– Почему ты не стал солистом?

– Не все, кто хочет, могут ими стать. У меня не хватило ни дарования, ни сил, чтобы пробиться в солисты. А писатель – всегда солист.

– Значит, дело в твоем эго?

Бернат Пленса взял со стола диктофон, повертел в руках и, найдя кнопку, выключил его. Потом положил обратно на столешницу: я – полная посредственность.

– Не верь идиотам, которые…

– Эти идиоты любезно напоминают мне об этом через прессу.

– Критики – сам знаешь кто…

– Кто?

– Педики.

– Я серьезно говорю.

– Теперь я понимаю, отчего ты психуешь по любому поводу.

– О, ты переходишь в наступление?

– Ты – перфекционист. А если ты не лучше всех, то впадаешь в уныние. Или требуешь от окружающих, чтобы они были совершенными.

– Тебя Текла наняла?

– Текла – запретная тема.

– Что с тобой сегодня?

– Хочу посмотреть на твою реакцию, – ответила Ксения. – Чтобы ты ответил на вопрос.

– Какой вопрос?

Бернат наблюдал, как Ксения вновь включает диктофон и аккуратно кладет на стол.

– Так как себя ощущает музыкант, который занимается литературой? – повторила она.

– Не знаю. Все приходит потихоньку. Но неизбежно.

– Это ты уже говорил.

Да, потому что все действительно происходит в час по чайной ложке. А желание писать – острое и мучительное. Бернат столько лет пишет, и столько лет Адриа говорит ему, что его писанина никому не интересна, она скучная, предсказуемая, пустая. На самом деле во всем виноват Адриа.

– Знаешь, сейчас я очень близка к тому, чтобы прервать не только интервью, но и вообще любые отношения с тобой. Мне не нравятся невыносимые типы. Это первое и последнее предупреждение!

Первый раз с момента их знакомства Бернат увидел в этих ясных глазах темную бурю.

– Не выношу, когда веду себя так. Извини меня.

– Мы можем работать?

– Давай. И спасибо за предупреждение.

– Первое и последнее.

Я тебя люблю. И хочу быть самым лучшим – лишь бы иметь возможность видеть твои прекрасные глаза еще несколько часов. Я тебя люблю, повторил он.

– Так как себя ощущает музыкант, который занимается литературой?

Я влюблен в твое упрямство.

– Он себя чувствует… Я себя чувствую… сразу в двух мирах. И мне сложно определить, к какому из них я принадлежу в большей степени.

– А для тебя это имеет значение?

– Не знаю… Дело в том…

В тот вечер они не вызывали такси. Но спустя два дня Бернат Пленса собрался с духом и отправился с визитом к своему другу. Катерина, уже одетая, чтобы уходить, открыла ему дверь и, не дав ему опомниться, прошептала: он не в духе!

– Что такое?

– Я спрятала от него вчерашние газеты.

– Почему?

– Потому что, если я не позабочусь, он способен читать по три раза одну и ту же газету.

– Вот как…

– Он такой трудяга! И мне жалко, когда он растрачивает время, читая одно и то же по нескольку раз, понятно?