Даниэль Пайснер - В темноте

Соха отвел папу в сторонку и сказал, что ему нужно поговорить с Коваловым, чтобы определиться: то ли найти место, где можно спрятать эту толпу, то ли найти новое место для исходной группы, то ли вообще отказаться от дальнейших действий.

Через несколько мгновений Соха с Вроблевским ушли. Присоединившихся к нашей группе новых людей это вывело из себя, и они начали кричать и ругаться на Вайсса, но тот не мог ничего сделать, а идти нам было просто некуда. 70 человек заполняли пространство небольшого бокового тоннеля. Папа узнал это место. Прямо над нами была площадь на углу Цыбульной и Божничьей улиц, где до войны по выходным была ярмарка. Я помнила, как меня, совсем еще маленькую, водили на этот рынок, помнила восхитительный запах куликовского хлеба и гомон толпы. Я не могла взять в толк, как это жуткое место, где мы стояли теперь, могло находиться под той солнечной, полной чудесными запахами площадью? Я закрыла глаза и попыталась представить рынок. Папа прошептал мне, что скоро утро, и я вдруг сообразила, что давным-давно не задумывалась о том, что происходит наверху. Вполне возможно, там было светло. Вполне возможно, там было темно. Для нас это не имело значения.

А вот и еще одно ощущение, навсегда связанное с воспоминаниями: запах куликовского хлеба. Я вспоминала этот запах в львовской канализации и вспоминаю его теперь. Когда я наконец перебралась в Нью-Йорк, мне быстро приелся фабричный хлеб, продававшийся в магазинах. Это были 1970-е, и в супермаркетах был только «Wonder Bread». Но как-то раз, когда мы ехали в машине по Бродвею в районе 80-й улицы, я почувствовала через открытые окна этот самый восхитительный запах.

– Куликовский хлеб! – завопила я. – Куликовский хлеб!

Я ужасно разволновалась, выскочила из машины и пошла на запах. Я перешла через улицу и оказалась в хлебном отделе знаменитого «Zabar’s» среди свежеиспеченных батонов и буханок, от которых исходил точно такой же запах, как от тех булок, что продавались на рынке, находившемся над первым нашим подземным убежищем. До этого я никогда не слышала о «Zabar’s», но открыла его для себя именно благодаря воспоминаниям.

В том тоннеле, где нас оставил Соха, было не так-то много сухих участков пола. Большинство людей стояли. Мама нашла камень, на который можно было присесть, и пристроила нас с Павлом у себя на коленях. Она крепко прижала нас к себе и попыталась убаюкать, но я спать, конечно, не смогла. Павел немного подремал, а я просто обнимала маму и слушала, как она беззвучно плачет по своему отцу и по всем нам. Мужчины тихонько говорили о том, что делать дальше. Все мы говорили только шепотом – спорили тоже шепотом, и мне, как помню, показалось забавным, что даже на повышенных тонах люди продолжали говорить очень тихо.

Через некоторое время стало очень трудно дышать. Свечи то и дело гасли, потому что огню не хватало кислорода. Сообразив, что происходит, мы стали пользоваться свечами гораздо экономнее. Фонарики, довольно быстро «сдохли». Большую часть времени мы сидели в темноте. Что ж, смотреть-то там все равно было не на что! Стоило только появиться хоть маленькому лучику света, и становились видны сотни бегавших вокруг крыс. Гораздо лучше, подумала я, просто ничего не видеть.

Тогда тоннель казался мне большим и просторным, но в действительности он был всего 3–4 метра в ширину и метров, может, 6–7 в длину. Потому свечи так быстро и гасли. Между людьми почти не было свободного пространства, и каждый буквально дышал тем воздухом, что выдыхал сосед. Мы сидели, касаясь ног окружающих нас людей. Я сидела невысоко над полом тоннеля, и со своего места могла видеть ноги нескольких других детей. Я стала вспоминать, когда видела детей в последний раз. Мне хотелось поговорить с ними, но я не могла. Я еще не умела говорить громким шепотом, как взрослые, и поэтому молчала и вела себя как можно тише. Все вокруг тоже старались не шуметь, избегали ненужных движений и звуков, постоянно гадая о том, что там, на улице над нашими головами. Я полагаю, что все эти незнакомые нам люди думали о своих родных и близких. Нам об этом думать уже было не нужно – мы знали, что все наши давно в руках немцев. Нас осталось четверо. Да еще дядя Куба.

Я вспоминала своего Мелека. В той обстановке, в окружении стольких людей, я не могла беседовать с ним открыто и поэтому говорила с ним без слов, про себя. Но он и так меня слышал.

«Ну, и что ты обо всем этом думаешь?» – спросила я его.

«Все не так-то уж и плохо, Крыся», – ответил он.

Такой уж он был, мой Мелек, – всегда старался поддержать и обнадежить меня! Такая уж была я. Я старалась убедить себя, что все будет хорошо.

А снаружи заканчивал свое существование «Ю-Лаг». Подробности мы узнали потом, но в ту ночь все мы чувствовали это сердцем. До войны в городе было 150 000 евреев, а после окончательной ликвидации останется всего 5000 узников Яновского лагеря. Папа узнал, что пригнанные Гжимеком машины, под завязку груженные трупами, несколько десятков часов курсировали между «Ю-Лагом» и пригородами. После трехдневной «акции» гетто обратилось в пепел. Всех, кого немцы не смогли расстрелять или вывезти в лагерь, они просто сожгли вместе с домами.

Несколько дней Сохе и Вроблевскому удавалось приносить нам хлеб – большие круглые караваи. Вайсс делил их на крошечные порции. Хлеба едва хватало, и это злило тех, кто, по нашим подозрениям, заключил договор с Вайссом. Соха надолго не задерживался: отдав хлеб, он тихонько совещался о чем-то с Вайссом, Берестыцким, папой и несколькими другими мужчинами, и уходил. Он принес также несколько карбидных ламп.

Атмосфера была напряженной. Конечно, на настроение влияла обстановка, но не только: люди были недовольны, что Соха и его товарищи не выполняют условий договора. У нас не было питьевой воды, мы даже не могли все одновременно где-нибудь присесть. Чтобы оправиться, люди уходили в уголок, создавая иллюзию приватности. Будто это имело в тех условиях какое-то значение! Папа старался относиться ко всему, даже к этому, со своим обычным юмором. Он сказал, что не видит смысла уходить делать свои дела в сторонке, сидя по уши в дерьме. Мама шутку не оценила…

На третий или четвертый день Соха заявил, что не потянет столько. Папа в своих дневниках написал, что это случилось 4 или 5 июня. Поначалу люди не поняли, что Соха имеет в виду, и засыпали его вопросами. Он объяснил, что не в силах ни прокормить такую толпу, ни обеспечить нашу безопасность.

– Я уж не говорю о том, что такая куча народу просто не может вести себя тихо! – прибавил он. – Я не хочу подставлять под удар ни себя, ни товарищей. Короче, лучше, как и планировалось изначально, спасти небольшую группу. Я сам отберу в нее людей и уведу в глубину системы.