Даниэль Пайснер - В темноте

Леопольд же Соха с семьей потихоньку уехал в польский город Пшемысль. Он считал, что следом за Вроблевским обвинить могут и его. Нас сильно опечалил его отъезд, но вскоре папе стало ясно, что во Львове не стоит оставаться и нам. К нему уже несколько раз приходили представители русских властей, из чего можно было сделать вывод, что и он по каким-то причинам стал их мишенью. Русские, несомненно, знали, что до войны у папы был свой бизнес. Отец беспокоился, что его сошлют в Сибирь. Как-то вечером в феврале 1945 года друзья сообщили папе, что один из русских начальников приказал арестовать его. Отец пришел домой и сказал:

– Надо бежать.

Мы не стали с ним спорить – просто собрали свои пожитки, доехали на извозчике до вокзала, а там забрались в товарный вагон поезда, идущего в Польшу. Как мне помнится, вагон был плотно набит людьми. У части пассажиров имелись пропуска и разрешения на отъезд, остальные, как и мы, пытались уехать из города нелегально. Перед отправлением поезда с вокзала мы услышали с платформы крики русских:

– Хигер! Хигер!

Нам стало ясно, что мы были правы, решив бежать. Конечно, папа не отозвался, надеясь затеряться в толпе, и вскоре поезд отправился в путь.

Путь до Польши, который сегодня занимает 45 минут, мы преодолевали целых три недели: разрушенные во время военных действий мосты и тоннели еще не были восстановлены. Особенно серьезные разрушения наблюдались там, где теперь была советская территория. В вагонах было невыносимо тесно и холодно. На мне были пальто, любимый зеленый свитер и те самые настоящие ботинки, которыми я так гордилась. Мы не знали, что путешествие так затянется. С собой мы успели взять только несколько банок сардин. Время от времени поезд останавливался, и мы выходили размяться. Папа в это время отправлялся на поиски продуктов. Наши спутники зажигали прямо в теплушке костры. Папа набирал снега и плавил его в банках от сардин – точно так же, как мы делали под землей… Мы будто снова очутились в нашем бункере, но опыт подземной жизни помогал нам переносить и эти трудности. Все страдали от холода и голода, впадали в отчаянье, но нам четверым все было нипочем. Здесь не так-то и плохо, думали мы.

В конечном счете мы добрались до Пшемысля – городка неподалеку от польской границы. Мы знали, что здесь остановился Соха, и решили навестить его и посоветоваться, как быть дальше. Так мы и сделали. В результате мы прожили в семье Сохи больше недели, и именно тогда Ванда Соха наконец почувствовала к нам симпатию. Пока мы жили в канализации, она помогала нам только потому, что этого требовал Соха, но в Пшемысле она отнеслась к нам с искренней и бескорыстной добротой. Она тоже привязалась к нашей семье. Ей понравилось, как мой папа помогал ее дочери Стефце делать уроки. Так же, как и со мной в подземельях, отец терпеливо работал с ней над заданиями по математике, латыни и истории. Понаблюдав за этим, Ванда Соха убедилась, что папа и все мы – хорошие люди и хотим того же, что и все остальные: спокойно жить в окружении родственников и друзей.

Мы были очень рады сойтись с родными Сохи. Теперь мы все вместе были беженцами. Они с отцом без конца обсуждали планы на будущее, говорили о вере, об искуплении грехов. Соха ценил советы моего отца. И точно так же, как и раньше, обожал нас с братом. В этом он совершенно не изменился, только теперь он стал для нас уже не столько добрым властителем, сколько любимым дядюшкой. А еще он стал еще больше уважать нашу маму за ее стоическую преданность двум своим маленьким цыплятам.

Как же это было чудесно – снова оказаться под одной крышей, когда уже не имело значения, кто ты – еврей или католик. Все это время мы прожили буквально одной семьей, и поэтому расставаться, когда мы уезжали в Краков, было очень тяжело. Мы прибыли в Краков 18 марта 1945 года. Папа, думая, что более польское на слух имя поможет ему быстрее устроиться на работу, даже поменял фамилию с Хигер на Хировский. Когда мы приехали в Краков, у нас не было ничего, кроме адреса, переданного нам дядей моей мамы. По этому адресу была только одна комната, где на полу уже ночевали человек 20. Казалось, всем беженцам из Восточной Польши давали один и тот же адрес. В начале войны польские евреи мигрировали на восток, предпочитая гнет коммунистической России тирании нацистской Германии, – теперь все было наоборот: мы бежали на запад, предпочитая свободную пока еще Польшу жизни под Советами на наших бывших польских территориях.

Уже в Кракове мы узнали, что Соха с семейством перебрался в Гливице к Кларе с Корсаром. Соха написал нам, что всю жизнь мечтал стать владельцем маленького ресторанчика, и теперь у него появилась возможность реализовать свою мечту – на деньги, полученные от папы. Мы часто говорили о Сохе и его семье. Мы были очень благодарны судьбе за то, что наши дорожки так удачно пересеклись в самые тяжелые времена. В ответном письме мы пообещали Сохе при первой возможности приехать в гости, выпить за успех его бизнеса и отметить с Кларой и Корсаром эту новую главу в жизни нашей большой подземной семьи.

13 мая 1945 года, меньше чем через два месяца с момента нашего свидания в Пшемысле, мы получили от Корсара телеграмму: Соха погиб под колесами русского армейского грузовика, его дочке Стефце удалось спастись… Он упал на решетку дождевого стока, и его кровь стекала вниз, в подземные тоннели.

У мамы подкосились ноги. Она молчала, и я заглянула в телеграмму. Я поняла только то, что с нашим Сохой что-то случилось, и заплакала… Да, это клише, но мы чувствовали себя так, будто нас ударили чем-то тяжелым, и эта боль была гораздо сильнее боли от всех остальных трагедий, которые мне уже пришлось пережить. Дядя Куба, бабуля , мои дедушка с бабушкой, мои кузины, тетушки и дядюшки… боль от всех этих потерь не могла сравниться с болью этой утраты. Изгнание из нашей квартиры, переезды, тесные квартирки, бараки гетто, затем канализационные тоннели… все это не могло сравниться с болью потери Сохи. Нас лишили человеческого достоинства, богатства, семейного наследия… но и эта боль – почти ничто в сравнении с той болью, которую вызвала смерть Сохи.

Уже почти наступил мир, и счастье было совсем рядом… Я вспомнила тот день, когда Соха взял меня за руку и повел посмотреть на солнечные лучи, чтобы вытащить из пучины депрессии. Я закрыла глаза и увидела его широкую, светлую улыбку. Я вспомнила его голос. Его появления во Дворце с продуктами и новостями с фронта… Вспомнила и… крепко обняла маму. Мы плакали, плакали, плакали и не могли остановиться. Мне кажется, Павел не совсем понял, что произошло, но тоже заплакал. Потом вернулся домой папа…

Мы немедленно отправились в Гливице и сразу же пошли на место гибели Сохи. Кровь с мостовой, конечно, уже смыли, но Корсар показал нам решетку, через которую она капала в канализацию. Мы постояли на этом месте… Тогда я не думала о Ванде и Стефце – мне было всего семь лет. Только теперь я понимаю, что испытывала бедная Стефця, когда рядом с ней истекал кровью самый близкий ей человек. А ей тогда было всего 12 лет! У меня разрывается сердце, когда я думаю и о Ванде, которая потеряла мужа как раз в тот момент, когда он наконец нашел душевный покой и начал с надеждой смотреть в будущее. Но тогда я думала только о том, кого потеряла наша семья. Кого потеряла я сама .