Артемий Ульянов - Записки санитара морга

Спустя несколько минут рискованных манипуляций, Высшие Силы сжалились то ли надо мною, то ли над Палычем, но усопший все-таки оказался в гробу. Оставалось лишь немного подтянуть покойного. После укладки в ящик задача показалась мне пустяшной. Собрав остаток сил, я взялся за дело.

И вот тогда…

Тогда из секционного шва, где-то чуть ниже гортани, толчком хлынула порция черной сукровицы, стремительно заливая голубую рубашку.

Впервые в жизни я потерял чувство времени, остолбенев и выпав из реальности. Бурое пятно, медленно расползающееся чуть ниже галстучного узла, ослепило меня. Потеряв ориентацию в происходящих событиях, я замер, стоя над телом. А после – разом очнулся. И тут же ясно увидел свое короткое будущее, в финале которого маячило малиновое сукно пиджаков. Ситуация шокировала безвыходностью.

Но не прошло и секунды, как в дело вступил инстинкт выживания. Минуя логические построения, он выдал единственно верный рецепт спасения. Метнувшись к шкафчику, в котором, кроме прочего хлама, валялись старые канцелярские ножницы, я схватил их и одним махом отрезал у Палыча манжет рубашки, которого не было видно из-под длинных рукавов пиджака. Следующим движением с мясом оторвал накладной карман со своего хирургического халата. Сложив материю вдвое, закрыл ею пятно, а сверху пристроил манжет, заправив его под узел галстука.

Маскировка получилась идеальной. Спустя пять минут малиновые пиджаки уже тащили Палыча в катафалк. А я, сидя на постаменте, старался унять нервную дрожь. Ножницы, манжет, оторванный карман – все было в тумане…

Спустя пару месяцев после этого случая одна юная особа, падкая на дешевую романтику, томно спросила:

– Страшно работать в морге?

– Да, очень, – искренне ответил я, не заботясь об имидже.

К середине дня череда похоронных процессий, берущая начало в нашем траурном зале, стала иссякать. Переведя дух, я отправился в 7-ю терапию, толкая перед собой обычную госпитальную кровать на колесах, застеленную одеялом. И через двадцать минут уже вез ее обратно, но отяжелевшую. Между собой мы называли эту каталку «кроватофалком». Лишь немногие в госпитале знали, что прикрытая матрасом и одеялом верхняя часть, застеленная больничным бельем, легко откидывалась в сторону. А под ней – вместительная ниша, в которую можно было что-нибудь спрятать. Драгоценности, картины, грязное белье, контрабанду или мертвеца. Мы прятали мертвецов.

Вернувшись в отделение, оформил жертву терапевтов на временное пребывание в холодильнике. И направился в «двенашку». Плохотнюк возился с последней выдачей, а вскрытий сегодня не было. Больше не надо испуганно ждать позорного увольнения, проклинать себя, метаться между покойниками в зоне выдачи и ругаться с сестрами из терапии.

Плюхнувшись на диван, я почувствовал, как образовавшийся вакуум заполняют размытые воспоминания о вчерашнем вечере. Они толкались, отпихивая друг друга, словно старались попасть в объектив моего разума. Тяжелые воды Стикса плескались передо мною, призывая быть их Хароном, а не обычным затюканным санитаром.

Стряхнув с себя картинки вчерашнего вечера, я вновь погрузился в похоронную рутину, воссоединившись с Плохотнюком. Он уже ждал меня в холодильнике, упаковывая грязную ветошь в тюки. Нам с ним предстояла небывало скромная «одежка». К завтрашним выдачам надо было одеть всего семерых, что мы и сделали играючи.

Обед уже давно миновал, а к вскрытиям мы так и не приступали. До того момента, как нагрянут родственники троих вчерашних покойников, оставалось чуть меньше двух часов. Врачи уже давно ждали своей порции работы, а потому надо было бежать в секционную. Ситкин уже пару раз звонил нам, подгоняя суровым тоном. Правда, родня вчерашнего постояльца, которого я забирал из терапии, написала заявление с отказом от аутопсии. Так что на повестке секционного дня стояли двое – Серегин и Клавдия Васильевна Иванова, чья жизнь мелькала вчера у меня перед глазами.

Признаюсь честно, после того, что произошло вчера, Клавдию Васильевну вскрывать не хотелось. А потому я пытался придумать, как бы так устроить, чтобы ею занялся Борька. И удача снова улыбнулась мне. Как только мы открыли секционный зал, в его дверях появился Магомед.

– Ну, наконец-то, – ворчливо сказал он, недовольно поправляя очки. – Серегина – с головой. Иванову – без. И поскорее, парни, поскорее…

В ответ мы виновато закивали.

– Давай Серегина я сделаю, чтоб ты с черепом не возился. А ты Иванову бери, – предложил я Плохишу.

– Идет, – коротко согласился он, готовя инструменты к работе.

Спустя пару минут мы приступили. Закончив с органокомплексом, я принялся, говоря правильным медицинским языком, за эвисцерацию (то есть извлечение) головного мозга товарища Серегина. Процедура эта требует от санитара крайне аккуратного подхода. Ведь если что-то пойдет не так, можно невзначай поранить лицо покойного, которого предстоит выдавать на следующий день. А это чревато скандалом с родственниками, что в нашем деле – главная неприятность. Итак, положив голову усопшего в выемку подголовника, я уверенно протянул разрез, взявший начало за левым ухом и закончившийся за правым. Отделив скальп от кости, осторожно завернул его вперед, к лицу Серегина, обнажив череп до линии бровей. Дальше мне нужно отделить затылочную часть, чтобы потом, вооружившись дрелью с зубастой циркулярной насадкой, пропилить две линии. Соединив их, я смогу снять крышку черепа и извлечь мозг, положив его на кусок полотенца и отдав врачу для исследования.

…Каждый раз, когда розовато-белое сплетение оказывалось у меня в руках, я с неизменным трепетом разглядывал этот венец Творения. И каждый раз мне чертовски тяжело было поверить, что это и есть самая большая загадка на свете, до сих пор почти не изученная человечеством. И сколько бы врачи всех мастей ни шинковали его, они могут обнаружить в нем лишь причину смерти – опухоль, кровоизлияние, отек. Но никогда и никому не удавалось обнаружить в нем причину людского разума, создавшего полотна эпохи Возрождения, поэзию серебряного века, орбитальную космическую станцию… Немало зная о его строении, функциях и нейронных связях, не удавалось понять, отчего одни, обладая им, ищут вокруг себя высшую гармонию. А другие, обладая точь-в-точь таким же, не способны на это. Держа его в ладонях, я преклонялся перед величием этого диковинного инструмента, несущего в себе загадочное божественное начало. Бережно положив его на полотенца, часто возвращался к нему взглядом, не в силах отвести глаз от этого великого чуда, так обыденно лежащего на секционном столе.

Но тогда, посреди вторника моей Большой недели, мне не довелось подержать его в руках. Решив поправить голову Серегина, я вдруг почувствовал, как мои пальцы, упершиеся в левую часть мертвого затылка, чуть сдвинулись вперед, уходя в глубь черепа. От неожиданности я отдернул руку, непроизвольно сказав «ой, блин».