Артемий Ульянов - Записки санитара морга

Помаявшись, решил позвонить знакомой сестре Машке, дежурившей в ту ночь в реанимации, чтобы попросить у нее анальгетиков, да посильнее. А когда заявился к ней за таблетками, она в ультимативной форме потребовала снять окровавленную повязку. Увидев руку, обозвала меня терпеливым придурком и стала звонить знакомому в хирургию. Через десять минут я и Маша уже сидели в процедурном кабинете, в компании с дежурным врачом хирургического отделения, Костей Иволгиным.

Врач Иволгин был высоким статным брюнетом, лет тридцати, с интеллигентным лицом потомственного врача и неторопливыми повадками уверенного в себе человека. Многие врачи на его месте стали бы сыпать терминами и названиями препаратов, описывая возможные страшные последствия и тут же разом планируя операцию и последующее лечение. Но Иволгин был не такой. Он сразу вызвал у меня искреннее доверие, ведь в моем представлении крутые врачи должны были вести себя именно так…

«Костя», – представился хирург, протянув мне руку и украдкой позевывая. И приглашающим жестом указал в сторону процедурки. «Что, не спится?» – с неподдельным интересом спросил он, усаживая меня на стул перед кушеткой. Я лишь кивнул, стараясь не гримасничать от боли. «Это потому, что больно, наверное», – без намека на юмор предположил врач. «Ну, показывай, чего принес», – плавно, с усмешкой в глазах сказал Костя. Я размотал повязку, показав рану, из которой тут же засочилась кровь. «Смотрится красиво», – удовлетворенно кивнул хирург, будто любуясь рукой. «И давно это у тебя?» «Да уже часа четыре!» – возмущенно ответила за меня Машка. «А ты, смотрю, парень крепкий. Ну что, еще так походишь?» – спросил Иволгин, заглядывая мне в глаза. И добавил: «Боль терпеть полезно – волю закаляет». «Да не, натерпелся уже. Она чего-то распухать стала», – жалобно процедил я, с надеждой глядя на врача. «Ну, тогда давай лечиться, что ли?» – риторически спросил он. «Ага», – кивнул я. «А как?» «Да простенько все будет, честно скажу. Рану я тебе вычищу, антисептиком промою и зашью. Повязку потом еще наложу, с полезной мазью какой-нибудь. Потерпишь?» «В смысле?» – удивленно сказал я, будучи уверенным, что все это будет сделано под местной анестезией. «На живую делать будем», – беззлобно пояснил он. «Как на живую?» – не поверил я своим ушам. «Понимаешь, дружище… Если я тебя сейчас лидокаином обкалывать начну, то мне придется тебе вот в эту рану четыре укола сделать. И не просто иглу воткнуть, а еще и раствор вогнать. И первые несколько минут тебе будет так больно, что ты или сознание потеряешь, или обоссышься. А вероятнее всего – и то и другое. А если на живую – раз, два и готово. Чуток потерпишь – и свободен. Не, мне лидокаина-то для своих людей не жалко, ты сам смотри». «Ладно, понял. Тебе виднее», – согласился я, покрывшись тонкой пленкой холодного пота. «Вот и лады», – довольно сказал Костя, открывая стеклянный шкаф и доставая инструменты. «А Машка тебе руку подержит, чтоб ты не дернулся. Так, на всякий случай». Машка кивнула, нервно сглотнув.

Не прошло и полминуты, как Иволгин был готов. Обильно обработав мою руку перекисью, он протянул мне запечатанную пачку бинта. «На вот, закуси, только без фанатизма, а то зубы сломаешь. И думай о чем-нибудь приятном. Про Машку вон думай», – озорно подмигнул он мне. Вцепившись зубами в бинт, я глубоко вдохнул.

Когда он ввел внутрь раны хирургический зонд, чтобы вычистить из нее запекшуюся кровь, звезды брызнули у меня из глаз, обильно искрясь на фоне белой стены процедурного кабинета. Хрипло взвыв сквозь бинт, я сжал все мышцы, которые были мне подвластны, стараясь забыть про кисть левой руки. Потом были швы, повязка и пригоршня анальгетиков.

Несколько дней спустя я пришел к нему в отделение, неся в пакете бутылку достойного коньяка. Открыв ее, мы разговорились. И как-то сразу пришлись друг другу по душе, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте. Наши встречи, полные неспешных разговоров о каждодневных событиях и о высоких материях, которые мы обязательно сдабривали ехидным юморком, стали повторяться все чаще, сделав нас добрыми приятелями. Так продолжалось бы и дальше, если бы Костя не уволился из госпиталя, на прощание клятвенно пообещав вернуться.

И слово сдержал, спустя семь месяцев появившись передо мною в патанатомии. Тепло обнявшись, мы расположились в «двенашке».

– И куда же вы, товарищ доктор, запропастились? Ни звонков, ни открыток.

– Я ж сказал, что вернусь. Ездил, Тёмыч, за длинным рублем.

– На Север, что ли? – догадался я.

– Не, скорее на Запад, – уклончиво ответил Иволгин, открывая странную бутылку без этикетки.

– На Запад? В Европу или в Америку? – продолжал я допрос.

– Не, у буржуев наши дипломы не котируются. Там делать нечего.

– Все, сдаюсь. Больше гадать не буду.

– Правильно, не надо. Все равно не угадаешь. Сам скажу, но только строго между нами. Понял?

– Понял, конечно. Слово пацана.

– Сербска Краина, – многозначительно сказал Костя, глянув на меня с прищуром.

– В Сербию, что ли? – удивился я.

– Ага, именно туда.

– Погоди… там же стреляют вроде.

– Не без этого. А где стреляют, там врачи нужны.

– Так ты военным врачом поехал? Ну, дела… В госпиталь?

– В полевой госпиталь, если уж быть точным.

– В смысле, на линии фронта.

– Рядом, скажем так. Совсем рядом. На втором рубеже медпомощи.

– То есть если ногу оторвало в бою, жгут наложили, наркоту вкололи – и сразу к тебе. Так?

– Понимаешь вопрос.

– У них своих хирургов нет, что ли?

– Есть, почему нет… Но от хороших профиков не отказываются. Там только три специальности по-настоящему ценятся. Летчики, опытные штабные офицеры да врачи. Хирурги, конечно. Стоматологам там делать нечего.

– Да, дела… Ну, и как?

– Совсем другая работа, конечно. Скорость, специфика. Там не до консилиумов. Сам увидел, сам все решил, сам быстро сделал. Про историю болезни с анамнезом можно забыть. Ну, и ответственность. Мясорубка, одним словом. Врачей не хватает, особенно середняка.

– Сестер, в смысле?

– Ну, сестер там нет почти. Война все-таки. Фельдшеры есть, фронтовые. Эти очень ценятся. Дай-ка посуду, я тебя знатным гостинцем угощу, – сказал он, скосив глаза на бутылку без опознавательных знаков.

– Что это ты за раствор приволок? – поинтересовался я, доставая простецкие граненые стаканы, вполне приличествующие случаю.

– Грушовица домашняя, весьма отменная, – пояснил Костя, открывая бутылку и блаженно потянув носом из горлышка. Разлив напиток, он чокнулся со мною, сказав: – Ну, за то, что встретились, живые невредимые.

Выпили, закусив подвядшим виноградом, который оказался неожиданно хорош с грушевой самогонкой.

– И как это… на войне?