Алиса Ганиева - Салам тебе, Далгат! (сборник)

«Медведь» как раз умный мужской глянец (Прилепин, кстати, побывал на его обложке), ориентированный на сильных, взрослых, независимых мужчин. Разумеется, там не могли не появиться и «молодые писатели», строящие себя как раз из этих качеств. В их колонках, статьях, рассказах пестуется тот или иной медиаобраз – от солдата с железной волей до чуткого интеллигента или беспринципного рейвера. Тамошние эссе Сергея Шаргунова строятся почти по законам эпического стихотворения. Зачин и концовка, между которыми – спиралеобразное развитие темы, история взаимоотношений автора и объекта на разных хронологических ступенях его жизни.

Вот, к примеру, эссе о крови. Тема для Шаргунова весьма важная (вспомнить хотя бы его авторскую полосу в «НГ-Exlibris» – «Свежая кровь»). Шаргунов пишет металогически, торжественно, еще чуть-чуть – и сорвется в стилизацию, в самопародию. Баланс сохраняется за счет предельно сакцентированной композиции. После прелюдии («Я хочу написать о страшной и неприятной, об оглушающей и великолепной. О ней, что внутри» [96]) насаживаются, как кольца в пирамидке, живописные сценки автобиографических встреч с кровью. Три года – мертвый голубь («Я был слишком мал, чтобы содрогнуться. Ничто не шевельнулось во мне. Я бежал вперед. Ясный, как ангел»). Четыре года («Ее брали из пальца. Протяжно тянулась в стеклянной трубочке»). Снова четыре года (мальчуган во дворе разбил себе нос). Восемь (с девятого этажа бросилась девушка, собака лизала розовый снег). Одиннадцать (ровесница на даче от избытка эмоций после шутливой борьбы на диване ударяет ладонью в оконное стекло, в комнате долго еще пахнет кровью). Совершеннолетие (глотание крови после драки с уличными гопниками). И далее – аккордное: «Кровь видел в августе 2008-го в Осетии. Тяжелую, тусклую, смешанную с горелым мясом на окраине Цхинвали, в районе дубовой рощи».

Изложение (а скорее – воспевания) всех этапов инициации (по восхождению, от умершего голубя – до жертв грузино-осетинского конфликта) перетекает в лирическую коду с риторическими вопросами («И что? И зачем я все это вспоминаю? Зачем хочется воскрешать перед глазами когда-то увиденную?»), импрессионистскими фразами-мазками («Само слово “кровь” звучит неприятно и даже неприлично. Однако завораживает взгляд. Разглядываю эти пять букв, фокусируясь на срединной “о”, и как будто кровь теряю, в ушах звенит, закручиваюсь в воронку, уносит в темноту») и аккордным замыканием цикла. В последнем абзаце три года уже не автогерою Шаргунову, а его сыну, и встречается им не голубь, а раздавленная собака, и сын, точно так же, как когда-то отец, проходит мимо, не оборачиваясь. Рождается не только смысловая, но и лексическая закольцовка: вначале текста – «ясный, как ангел», в конце – «мой ангел не обернулся».

Примерно так же строятся и другие эссе – хлесткие, богато раскрашенные, приближенные к стихопрозе, к речитативу фразы, концентрация автобиографических, в основном детских впечатлений и ощущений. Ребенок, мальчик, – главная фигура шаргуновских эссе, причем мальчик этот, будучи самим Шаргуновым, в итоге довольно часто трансформируется в его малолетнего сына, раз за разом создавая эффект неразомкнутости времени, мистического кольца. Любая тема (Новый год, люди и собаки, гиперактивные женщины и тем более память) становится основой для фрагментарной, отрывочной рефлексии, для аппликации эпизодов из детства и юности вокруг заданного вопроса.

Та же сентиментальная, интимно-исповедальная, лирическая нота в глянцевых колонках Прилепина. В журнале “Glamour”, к примеру, это вариации на легкую и непринужденную тему (купание на речке с двумя женщинами, например) или фантазия от женского лица – обращение к Щелкунчику («Щелкунчик, щелкопер, имя твое шелестит, как волосы твои, которые я пропускала меж пальцев. Дуралей ты мой, дуралей, совсем ты дурачок») [97]. Удивительно, как свойственные порой и Прилепину и Шаргунову лирические интонации («как хороши, как свежи были розы») хорошо вписываются в требуемый формат. Впрочем, для сравнения в «Большом городе» Прилепин пишет несколько по-другому. Исповедальность остаётся, но слог становится суше, трезвее, брутальнее. «Мы опротивели природе. Мы раскисли так, что на черных землях Нижегородчины взошли озимые. Мой водитель говорит, что рискует на всяком сыром повороте оставить свои шипы. Мой двухлетний сын никак не поймет, что такое снег» [98].

Кто-то скажет, что для серьезных толстожурнальных писателей темы мелковаты. Воздушны. Высосаны из пальца. В раздел публицистики не вписываются. Но на то и глянец, чтобы «не грузить» публику. На то и молодые писатели, чтобы оперативно реагировать на современные культурологические заказы. А можно ли скрестить глянец и толстый журнал? Можно ли, полюбовавшись писательскими бицепсами, татуировками, вызывающе насупленными бровями, почитать затем длинный аналитический разбор их произведений?

Сейчас таких гибридов не существует. Покойная «Русская жизнь» или легендарные «ОМ», «Птюч», «Матадор» 90-х – всё же несколько из другой оперы. По концепции им близко, разве что, «НЛО», да и то с большой натяжкой. Захочет ли умный глянец делать эксклюзивные «винтажные вставки» из серой бумаги, с убористым текстом настоящих объемных толстожурнальных материалов? А что? Разве это не модно? Но это так, в порядке бреда.

Напрашивается еще один вопрос: хорошо ли, что «глянец» наступает на территорию современной литературы, и не приведет ли это к дальнейшей ассимиляции и полному миксу того и другого? Для ответа нужно уяснить расстановку сил. Не стоит путать пишущих медиагероев, существующих только в глянцевом микроклимате, и тех, кого глянец рекрутирует из литературных журналов. А «перебежчиков», совмещающих обе социальные роли, как вы можете заметить, не так уж и много: я всё время называю одни и те же имена. Их число ограничено прежде всего самими критериями отбора, о которых уже говорилось: от авторов требуются молодость и харизма, легкая адаптация к актуальным культурным запросам. Важно, чтобы выстроенный ими имидж соответствовал имиджу героев дня: сильных, слегка непокорных, экзотичных и загадочных.

Однако тот факт, что несколько молодых писателей живут двумя ипостасями – тихой интеллектуальной и шумной публичной – совсем не свидетельствует о какой-то экспансии глянца в литературу. Сами авторы четко разделяют оба формата. Тот же Садулаев публикует в «Знамени» толстожурнальные по фактуре повести «Шалинский рейд» или «Одна ласточка не делает весны», но отрывки коммерческого романа «Таблетка» или его сиквела “AD” пойдут только в глянец. Снегирев рассказы печатает в «Октябре» и «Знамени», а последний фельетонный роман «Тщеславие» анонсирует в «Собаке». В общем, мухи и котлеты разделяются сами собой, да так, что не придерешься.