Пол Боулз - Пусть льет

— Бога ради, сядьте. Вы похожи на кальвинистского пастора, который рассказывает своей пастве о преисподней.

Он рассмеялся и сел в кресло. Под столом в тени он заметил свой портфель. Дрожкое чувство у него внутри вдруг изъявило огромное воодушевление; то было то же самое ощущение, но оно поменяло цвет. От облегчения он вынужден был снова засмеяться.

— Ну впрямь! — воскликнула Дейзи. — С таким же успехом могли бы и признаться, что почувствовали маджун . Потому что я чертовски отлично знаю, что вы его почувствовали. Признайтесь хотя бы самому себе. С ним вам будет веселее. Последние десять минут вы с ним боролись. К нему нельзя так относиться. Просто сядьте поудобнее, и пусть он идет своим чередом. Он в вас, и вы от него не избавитесь, поэтому можно хоть удовольствие получить.

— А вы как? — Он не желал этого признавать.

— Я вам давно уже сказала, я его чувствую. В данный момент я готова отправиться в беспосадочный перелет на Арктур.

— Вот как, а? — Голос его прозвучал недружелюбно. — Лично я считаю, что эта дрянь — подделка. Не утверждаю, что она вообще никак не действует, но я не называю ощущение нервозности и сердцебиение, учащенное в два раза, это вот лично я не называю приходом.

Она сочувственно рассмеялась:

— Надо было пить виски, дорогуша. С ним вам было бы гораздо уютнее. Mais enfin … [108] Зд .: А теперь… (фр.) — Она села ровнее и позвонила в колокольчик. — Сдается мне, вся кухня уже вверх дном, потому что мы так затянули с чаепитием.

Весь ужин Дейзи проговорила не умолкая; часто Даер ловил себя на том, что отвечает односложно — не потому, что ему было неинтересно, хотя временами он очень мало соображал, что она говорит, но потому, что половину времени он находился где-то еще, в своем собственном мире. Он не знал, о чем думает, но в его мозгу роились начала мыслей, пристегнутых к началам других мыслей. На то, чтобы принять их столько, требовалось все его внимание; даже не будь они непередаваемы, у него не возникло бы желания оделять ими Дейзи. Как будто разум его отступил в дальний темный угол его существа. Затем он снова выходил на свет, и Даер ловил себя на том, что в самом деле верит, будто сидит и ужинает за небольшим столом в тихой комнате, а женщина лежит неподалеку в постели и ест ту же самую пищу с подноса.

— Вы ужасно неразговорчивы, — в конце концов сказала Дейзи. — Никогда б не дала вам маджун , если б знала, что он вас обратит в статую.

От ее слов ему стало неудобно.

— Ох, — сказал он. И, как ему показалось, после долгой паузы: — Со мной все хорошо.

— Да, готова это подтвердить. Но из вас чертовски неудовлетворительный застольный компаньон.

Теперь он явился полностью, принялся сбивчиво бормотать извинения более цветистые, нежели того требовал случай.

— Мне не могло быть хуже, — наконец сказал он, — даже если б я вас пнул. Не знаю, что со мной такое. Должно быть, эта штука сделала со мной что-то сумасшедшее.

— Это я виновата. Не думайте больше об этом, бедняжка.

На такое он не согласился.

— Нет-нет-нет, — сказал он. — Это непростительно. — И в избытке покаяния он поднялся и тяжело пересел к ней на кровать. Поднос опасно покачнулся.

— Осторожнее, дорогуша! — воскликнула она. — Еще мгновение — и я вся буду в горошке и вине.

Но он уже схватил ее за руку и покрывал ее быстрыми поцелуями. Он парил в воздухе, подгоняемый жарким, сухим ветром, который обволакивал его, сладострастно ласкал его. На два долгих вдоха она умолкла, и Даер услышал собственное дыхание и перепутал его с шумом ветра, что дул им дальше, над широкой, голой, залитой солнцем долиной. Кожа у нее на руке была гладкая, плоть — мягкая. Он подтянул ее поближе к себе, над неуравновешенным подносом.

— Осторожней! — воскликнула она в тревоге, когда поднос наклонился в его сторону. — Нет-нет!

Винный бокал опрокинулся первым; от ледяного пятна у него на бедре Даер судорожно вскочил. Затем, очень медленно, как ему показалось, заскользили и посыпались на него тарелки, а поднос перевернулся и погреб нижнюю часть его тела в смятении фарфора, стекла и теплой пищи.

— Ох! — вскричала она.

Но он одной рукой схватил ее еще крепче, а другой смахнул поднос и некоторые тарелки на пол. И подобрался к ней так, чтобы быть совсем рядом, чтобы между ними оставались лишь несколько толщин влажной шерсти да вилка или ложка-другая, а затем, после непродолжительной борьбы с прилипающей одеждой, — и вообще ничего, кроме нескольких грибов в сметанном соусе.

«Бога ради, нет! Не так!» — чуть не выкрикнула она, но, словно бы ощутив, насколько незначителен тот импульс, что подвиг его на это, подумала: «В этот самый миг ты отчаянно надеешься, что не произойдет ничего такого, что остановило бы это. Значит, ты хотела, чтобы оно произошло. Так почему не признаешь? Почему не можешь быть искренней? Ты этого хотела; пусть и происходит, даже так. Даже вот так». И потому она ничего не сказала, а потянулась и выключила свет у кровати. Одно слово, говорила она себе, могло бы порвать нить, на которой он висел с неба; он бы с грохотом рухнул в комнату, яростно смущенный молодой человек безо всяких оправданий своему поведению, без единого выхода из своего сложного положения, без всякого бальзама для уязвленной гордости. «Он очень мил. И немного полоумен. Такой сжатый. Не как Луис. Но могла бы я на самом деле любить человека, которого не уважаю? Я же его совсем не уважаю. Как можно уважать что-то безличное? Он едва ли вообще человек. Он не сознает меня как меня. Как другую силу природы — может быть, да. Но этого мало. Я никогда б не смогла его полюбить. Но он милый. Боже праведный, как он мил».

Мягкая нескончаемая земля расстилалась под ним, пылая солнечным светом, не тронутая временем, принадлежа ему одному. Насколько далеко внизу она лежала, он сказать бы не мог, скользя беззвучно сквозь чистый сияющий воздух, не допускавший ни единой возможности расстояния или измерения. Однако он мог коснуться ее гладких упругих контуров, вдохнуть аромат солнца и даже попробовать на вкус соль, оставленную в ее порах морем в какую-то незапамятную эпоху. И этот полет — он всегда знал, что он должен состояться и что он в него отправится. То был угол существования, о наличии которого он знал, но до сих пор не мог достичь его; теперь же, открыв его, он также знал, что сможет отыскать в него путь и в другой раз. Что-то завершалось; меньше места останется для страха. Мысль наполняла его несказанным счастьем.

— Ах, господи, — пробормотал он вслух, не зная, что он это сделал.

За окнами вздымавшийся ветер дул сквозь кипарисы, неся с собой по временам более глубокий шум моря внизу. Задернутые белые шторы с одной стороны комнаты то и дело вспыхивали белым, когда по ним сверкал луч маяка. Дейзи кашлянула.