Андрей Иванов - Исповедь лунатика

Праздник потух так же внезапно, как вспыхнул. К пяти лагерь угомонился. Я сидел с чашкой кофе и – слайд за слайдом, пленка за пленкой – разматывал себя. Там было столько намешано! Целое собрание сочинений всяких проходимцев. Иллюзион зеркал, отразивший всех, кто промелькнул, кто прошелся по коридорам моей души. Все эти годы я, как актер, примерял маски, практиковал шутки, плакал и смеялся над собственными опытами. Я мог показаться себе то лживым, то беспредельно искренним, до прозрачности кристальным, тут же казался себе жестоким, бессердечным. Но, Дангуоле, разве моя любовь к тебе не доказывает, что я всё искупил?.. my love is my only saving grace [93]…

Мелькнули фары; как уговорено, подъехал дьячок. Не включал дальний свет, не стал въезжать в лагерь; предосторожности не помешают – да-да, конечно…

В наших глазах безумная грибная митота. Он решил, что так нас переварил страх.

Помог погрузить вещи и повез на север, где нас ждали церковники. Дорога была длинная, большую часть пути спали. Я выходил платить за бензин, еще и еще за бензин, еще и еще сандвичи и сок. Фордик был мал, но бензину жрал от души, только заливай! Мы устали питаться всякой дрянью в придорожных кафешках, где он останавливался (я ему говорил, что надо бы остановиться и затариться в магазине, на всю дорогу, но он не соглашался).

– Горячее, – повторял он. – Надо есть горячее!

Даг привез нас к Анне Карен (женщина лет сорока пяти, высокая, решительная, спортивная). Он передал ей нас, как бездомных детей. Я так и не понял, кем была эта добрая женщина, решившая нам помогать. Я очумел от поездки. Меня укачало. Анне Карен говорила по-норвежски (предполагалось, что Дангуоле понимает), редко вставляла английские слова; она заметно нервничала и не пыталась этого скрывать (мне кажется, отчасти она, как женщина красивая, собой любовалась; вероятно, ей нравилась эта роль). Говорила с бергенским акцентом, и говорила довольно быстро, как анархисты в советских фильмах, слегка тараща глаза и не зная, куда деть руки. Она чеканно повторяла «кирке азиль» [94], не мимоходом, а задумчиво выделяя эти слова, так, чтоб до всех дошло: дело серьезное – «кирке азиль». В конце концов я подумал, что она могла быть из андеграунда, который помогает устроиться таким, как мы. Она отвезла нас в церковь. Обычная лютеранская кирка, построенная лет тридцать назад. Красно-белая, как сыроежка, сухая и чистенькая, росла она на голой горе, вокруг не было ни одной хитты [95](даже коров, ни одной зверюги, только холод, быстрая пенистая речка, мрак, плотно натянутый, как ткань, сквозь которую блистали яркие, дрожащие от напряжения звезды). Что-то где-то ухало. Река гудела, ветви невидимых деревьев скрипели. Во всем чувствовалась обреченность. Кирка похрустывала суставами, как старуха; если б не белый крест, прибитый над дверью, это была бы самая заурядная норвежская дача. Но даже наш цыганский домик в Хускего был лучше.

Анне Карен дала нам спальные мешки, одеяла, подушки; мы внесли их в притвор (крохотная комната: печь, стол, стул, рукомойник и две спартанские деревянные кушетки, которые привезли специально для нас). Пока носили вещи, нас инструктировали. Даг вел себя странно: помимо всевозможных ободрений и советов он словно хотел нам что-то еще сказать (гораздо позже я понял – касательно секса), но так и не сказал. Когда расселись – в нефе, который был не больше школьного класса, прямо на скамьях, – Анне Карен извинилась, что ничего лучше придумать пока нельзя; говорила она короткими, чеканными предложениями, поэтому ее извинения звучали почти как приказ:

– Условий никаких, потому: привлечь прессу невозможно. Начнем нашу кампанию после того, как вы освоитесь на новом месте в Кристиансанде. Там, пока никто не будет знать, что вы прячетесь, вы сможете первое время даже гулять по городу! – При этом она улыбнулась, и Дангуоле тоже на меня бросила лучезарный взгляд и взяла за руку. – А когда начнется кампания, с прессой, интервью, привлечением политиков… ох, придется сидеть тихо… Вот тогда начнется самое трудное: быть внутри, когда снаружи давят… Готовы к этому? – спросила она, нырнув в мои глаза, словно хотела узнать: а стоит ли вообще с вами начинать такое большое дело?.. не пойдете на попятную?..

Дангуоле ее моментально заверила, что мы готовы, отступать некуда, дело взвешено, ответственность осознана. Я спросил насчет воды, Даг махнул рукой в сторону бачка и трубы, которая – еще один взмах – соединялась с каким-то резервуаром. Жестом успокоил меня, прикрыв глазки, мол, с этим – и туалетом – всё в порядке.

– Ну, тогда хорошо… Тогда хорошо… Остается только следовать плану…

Дангуоле взволновали слова Анне Карен, я заметил, что ей понравилась деловитость, с которой та говорила. Когда речь дошла до журналистов, у Дангуоле сверкнули глаза.

– Вам придется оказаться в центре событий страны, в новостях, нам предстоит привлечь прессу… Иначе, к сожалению, нельзя! Иначе не выиграть, – говорила Анне Карен, и я видел, что Дангуоле этому радуется, как девочка, которой сказали, что ее взяли на роль Дюймовочки или Золушки. – Пока что надо переждать тут, но это ненадолго…

– Тут не так уж и плохо, – говорила Дангуоле, давая понять Анне Карен, что мы готовы на всё.

Когда серьезная норвежка, крепко пожав наши руки, а вслед и обняв нас, уехала, Дангуоле пустилась танцевать по церкви.

– Смотри, легонюс [96], какие хоромы! Ну что, готов оказаться в центре циклона? – И достала грибки. Я затопил печь. Легли на матрасы, пожевывая грибочки. – Конечно, не отель-мотель. Что-то вроде пионерского лагеря. Ничуть не хуже, чем у нас в Хускего. Печь есть, табак и еда есть, туалет тоже, сухой, но нормально, жить можно! – В ее голосе сквозил оптимизм. – Лучше что-то делать, чем сидеть сложа руки. Надо сопротивляться любой ценой. Или ты хотел, чтобы тебя выслали и всё? Я собираюсь бороться до конца. Ты что всё молчишь?

Я не успевал что-либо сказать – а душ?.. сухой туалет?.. где газовая плитка?.. мы что, будем готовить на этой печурке?.. Она продолжала:

– Неделя, другая… Это пустяки! А там нас переведут в Кристиансанд. Очень красивый город. Потом мы в нем будем жить, а потом…

Выяснилось, что в этой церкви как нигде хорошо звучали любимые группы Дангуоле, особенно Mors Syphilitica и Aenima .

Мешок картошки, мешок риса, короб макарон, тунец.

У нас, разумеется, были предшественники: люди, которые побывали не в этой, но в подобных церквах. Незадолго до того, как нам прислали отказ, один из таких затворников получил статус беженца и вид на жительство. В своем интервью он сказал, что просидел в церкви семь лет, не выходя за ее территорию, он добавлял, что ему помогала держаться йога. У Дангуоле была газетная статья с портретом этого тамила; она приклеила статью на стенку, портрет стал нашей иконой.