Андрей Иванов - Исповедь лунатика

В ту ночь у меня возникало странное ощущение, что это было указание на то, что я неисправимо отстал, – еще немного и я стану таким же, как Олаф! – отстал не только во времени… устарел, как залежавшийся продукт… и удача, которая людям обычно сопутствует, осталась за возрастным рубежом, который я пересек, бездарно профукал.

Юдж, нас нигде не ждут, мы никому не нужны. Человечество запросто обойдется без нас с тобой. Без компьютера и бензина никак, а вот без таких дурачков – запросто. Без литературы, без музыки, без философии, без мысли, отягощенной талым снегом нежданной оттепели – человечество обойдется, шагнет смело в грядущее, оставив нас позади, подыхать на свалке… Сам подумай, прежде тайное знание перетекало из черепа в череп с той же естественностью, с какой луч скользит по полям, оно передавалось из уст в уста, как заразное заболевание, сказки вливались в ушные раковины, как яд, в философии, как в музыке, была текучесть, в литературе – странствие; в наши дни, с которыми мы, очевидно, разминулись, никто не странствует – туристы есть, но они только жрут и фотографируют, беженцы – бегут, им не до этого, культура стремительно исчезает в прошлое – the last resort [99], – и в каждом при этом созревает бесстыжий человек грядущего, а значит, каждый вынашивает в себе Судный день, который однажды извергнется из нас помимо нашей воли, и тогда не будет никому пощады.

Даг и Анне Карен регулярно приезжали по воскресеньям. Как учитель у доски перед классом, Даг прохаживался по алтарной части, обозначенной простеньким крестом с безыскусно вырезанным Иисусом, и, стоя на небольшом – не больше ступени – возвышении, толкал речь, всплескивая руками, будто подбрасывая младенца, раздувался, как тесто, пузырился словами: «милосердие», «милость», «любовь». За его спиной сияло большое окно, плотно исписанное маслом: норвежские горы, небо и неправдоподобно громадное солнце с по-детски кучерявыми лучами, – намалевано было от души, кто-то старался – закрасил основательно всё: настоящие горы, настоящее небо, то же солнце. Всякий раз, глядя на эту картинку, я вспоминал то «Оранжевую песню», то «Пусть всегда будет солнце». Очень скоро я научился входить в наш маленький притвор, не заглядывая в неф (если б я умел жить так же).

Однажды Даг произнес такую речь: «Каждый из нас сотворен Господом по образу Его, каждый из нас совершенное произведение. Как, например, драгоценность. Вот как это кольцо. – Снял обручальное с пальца. – Вот, – торжественно сказал он с фокусничаньем, – обычное обручальное кольцо, какие продаются у нас в Норвегии. Мы с женой купили их в 1983 году – скоро двадцать лет будет – в небольшом магазинчике Санефьорда. Ничего особенного – обыкновенное кольцо обыкновенного смертного. Однако, помимо ценности благородного металла, использованного при его изготовлении, и самой работы, оно имеет и другую ценность: оно мне памятно не как вещь, но символ, связывающий мою судьбу с судьбой моей жены… – Тут старушки закивали, вздыхая и ахая: «Яах, ригтит, ригтит». – Но представим себе следующее. Забудем на минутку обо мне… Давайте забудем о втором, и постараемся видеть только первое: предметную ценность. Давайте говорить о нем, только как о золотом украшении! Так вот, если бросить это кольцо в унитаз или на дно какого-нибудь колодца и забыть его там на многие-многие годы, оно, как всякий предмет, обрастет грязью, станет некрасивым, станет гадким. Но разве оно утратит ценность? Оно же останется золотым, оно останется драгоценным, надо только отмыть, да… да… да… Вот так и мы, вот так и мы. И Господь нас так видит, видит нашу подлинную ценность внутри. Мы обрастаем всевозможными нечистотами в процессе жизни, но ценность свою не утрачиваем. Нет. Не утрачиваем. И кто? Кто, как не Господь, видит нашу подлинную суть? Кто, как не Господь, подлинную цену знает нашу? Кто, как не Он!» – Палец взлетел к потолку, с которого на нас смотрело распятие. Старушки охнули, пошамкали ртами: «Яа, яа, яа».

Включился маленький волосатый студент – зазвучал электронный клавесин Casio (привозил с собой). Кирку распирало, старушки блеяли, клавесин пищал, заливался; делая вид, будто подпеваю – Du er den eneste, helligste, reneste [100], – я думал о том, как в первое лето после свадьбы мать потеряла обручальное кольцо в озере: отец нырял-нырял, с маской, с баллоном, но дно было слишком илистым… Уверен, что кольцо матери не имело никакой ценности, даже как золота. Во всяком случае, для нее точно, не говоря уж обо мне… Я считаю, что сам Господь Бог из того кольца не выплавил бы благородного металла ни на доллар, потому как оно было целиком из чистого горя, – оно не утонуло, а растворилось в том болоте. Может быть, растаяло прямо на пальце у матери, когда она пошла купаться, а не соскользнуло с пальца, зацепившись за что-то , как утверждала мать… Ни за что оно не цеплялось! Придумала такую чушь: зацепилось … Это насколько надо было бояться своего мужа, чтобы придумать такое нелепое оправдание!

После представления Даг уселся с нами в притворе пить чай, пыхтел на кружку, как бородатый каторжник, с придыханием обещал скорейшее решение нашего дела. Он повторял всё, что уже было сказано не раз и не два, то есть мусолил одно и то же: мы не можем оставаться в Какерлакарвике слишком долго – эта церковь не предназначена для проживания в ней – он не имеет никакого права кого-либо держать в этой церкви – за это его могут лишить всего, даже посадить! Но так как дело предельно специфическое, Даг, вздыхая на чай, идет на определенный риск и, утирая со лба платком пот, ждет, как и мы; Даг ждет, когда решится вопрос о том, где мы будем жить – в Кристиансанде или Кристиансунде: в обоих местах есть церкви и в немалом количестве, однако – ввиду опять-таки специфичности дела – ни один пастор пока не был осведомлен. Конечно, решение будет принято, уверяю вас, такое не оставят без внимания… Как же! Но… тут есть маленькое «но»: к сожалению, сам Даг не мог этим заниматься – он не тот человек, чтобы говорить с такими людьми, как епископ…

– Епископ? – изумился я.

– Ну, да, – сказал Даг, – а вы как думали? Конечно, епископ – без его ведома такие дела не делаются. А я тревожить его не могу. Он меня просто не послушает…

– Ну, если вас он не послушает, – сказала Дангуоле, – то кого тогда? Анне Карен?

– Анне Карен? – изумился Даг и глянул как-то по-недоброму насмешливо (мол, да кто она вообще такая, эта Анне Карен?). – Нет-нет, Анне Карен – нет. Вот местный пастор, например, мог бы написать в епископат… и он будет этим заниматься. Собственно, он почти в курсе дела, то есть не то чтобы он целиком и полностью вашим делом занялся… Сами понимаете, пастор, у него много дел, он не может всё бросить ради какого-то одного дела… Но он подозревает о вашем местонахождении здесь. Пока он был уверен, что вас доставят к Анне Карен, но было решено, что находиться в таком маленьком городе, как Какерлакарвик, для вас будет опасно, даже если вас поселят в комнате у Анне Карен или у ее брата. Здесь безопаснее. Сюда полицейские приехать не могут, они не могут забрать вас из церкви. Я лично говорил с пастором. Вчера вечером… Он был, конечно, в ужасе, потому что не подозревал, что вы будете тут, он предполагал, что все-таки вы будете где-нибудь в другом месте. Но я его успокоил, объяснил ему, что вы тут в безопасности. Иначе мы поступить не могли… Вы же согласитесь со мной: в таком положении мы все оказались – нас вынудили обстоятельства!