Бен Лернер - 22:04

…Они мертвы по-разному,
эти поэты, но я посещаю обоих, потому что
фонд предоставляет мне время, откуда деньги —
неизвестно, и не понимаю, что это вообще такое,
как можно положить их у койки раненого,
а потом выйти на освещенную луной аллею
охваченным любовью
к этому солдату Севера, проснуться свежим
и принести
табак тем, кто ранен не в грудь
и не в лицо. Сегодня
я слушаю их записи одновременно
через два экранных окна; четыре строки
из «Америки»
звучат так, словно их читает актер, но шумы
от воскового цилиндра реальны, такие же звуки могли
издавать, мне кажется, двигатели старых судов;
а «Дверь»,
вводящую уныние в голос, он как будто
читает здесь, в этой комнате. Первый
из двоих говорит,
что ждет меня впереди, но вряд ли
я поспею вовремя…

Возвращаюсь и вижу людей на крыше,
работают – днем было бы жарко, – я машу,
меня видят, неловкий обмен
испанскими фразами, бог его знает,
что я им сказал, спутав
условное наклонение с несовершенным видом.
Нортеньо из их радио наполняет дом, где я —
надеюсь, они знают – не хозяин: пишу здесь,
и только.
Вскоре перейдут на другую крышу —
тот дом я называю его домом,
потому что Майкл, который ведает этим поселком,
оттуда помчал его в больницу не то в Мидленд,
не то в Одессу…

…он не считает нужным обуздывать свою любовь
к плотской роскоши их умирания: федеральное
тело, от которого отпадают конечности, ведро
около койки на этот предмет, почти никогда
не упоминает расу, лишь замечает,
что видит множество
чернокожих солдат, что чистоплотные
черные женщины могут
быть прекрасными сестрами милосердия,
а сам снова и снова
раздает деньги юношам с пробитыми органами;
вот он, «юнионизм», приверженность
единству страны: умереть
с блестящими волосами подле мелких монет,
стать частью
величайшей поэмы. Или утопический
элемент состоит
в любви к запаху кала и крови, к запаху бренди,
сочащегося сквозь рану, в политике чувственного
опыта в чистом виде? Когда умираешь
в здании Патентного управления [87],
можно поиграть словами, думая об истечении срока,
и тебе предстоит попасть в один из огромных
стеклянных ящиков с уменьшенными моделями
машин, орудий, со всякими диковинами. Знай же,
твой президент будет застрелен в театре,
актеры будут президентами, малые суммы,
циркулируя, станут чудовищными, смотри:
я пришел из будущего предостеречь тебя.

Завтра посмотрю постоянные
инсталляции Дональда Джадда в бывших депо, но
вот уже завтра, а я не пошел, отправился
без головного убора
в середине дня, заблудился, и вскоре
перед глазами заплавали пятна, я вернулся в дом,
внутреннее море [89]зеленое, пока глаза не привыкли,
я прилег, и приснилось, что я его вижу, море.
Вечером побреюсь, выпью глоток-другой
с приятелем
приятеля, но это было на прошлой неделе,
и я отказался —
мол, высота на меня все еще действует, давайте
увидимся чуть попозже, когда я к ней привыкну.
Вчера смотрел фото вещей Дональда
Джадда в книге,
которую держат в этом домике, и решил не ходить,
пока не окончу поэму, которую перестал писать,
но допишу. Что мне надо —
это жилище внутри жилища, тогда
я смогу вернуться в эту комнату отдохнувшим,
посмотреть Джадда
с приятелями приятелей, увидеть, как пятнышки
крови расцветают на шее, показывая,
что я побрился вовремя, тогда как сейчас
я обрастаю бородой, но еще не оброс.
Бритье – способ ритуально начать рабочий день,
не перерезав себе горло, когда есть
такая возможность.
«Мытье и бритвы – удел простофиль,
мой удел – веснушки и колючая борода» [90],
читая его, то и дело испытываешь смущение.
Сегодня меня брила во сне
сестра милосердия, похожая на Фальконетти,
моя койка стояла среди огромных
алюминиевых ящиков,
которые я все еще рассчитываю увидеть,
потом я побрился
наяву и почувствовал, что выполнил
дневную норму работы, обращенный спиной
к будущему. Музей закрыт
по воскресеньям и ночами, из которых
твоя жизнь здесь
и состоит, так что планируй посещение
задолго или просто ходи вокруг здания,
где выставлены скульптуры Чемберлена
из раскрашенной и хромированной стали,
лучше всего
смотреть на них сквозь свое отражение в окне;
на картине Бастьен-Лепажа «Жанна д’Арк» (1879 г.)
Жанна, слыша зов, в экстатическом забытьи
протянула левую руку, точно ищет опоры,
но пальцы руки
вместо того, чтобы ухватиться за листья или ветку,
растворяются в воздухе, и это для меня
ключевая деталь. Ее пальцы
аккуратно помещены художником
на диагональной линии взора
парящего полупрозрачного ангела,
чью бестелесность,
как и двух ангелиц, он, по мнению критиков,
не смог примирить
с реалистичным изображением будущей
святой; его «неудача» с пальцами,
поглощенными фоном, – распад пространства —
напоминает мне фото, где люди тают,
фото, позволяющее Марти измерить время,
оставшееся до будущего, в котором
мы смотрим фильм,
только пальцы Жанны дематериализует
не отсутствие будущего, а присутствие: нельзя
вскочить от ткацкого станка так быстро,
что опрокидываешь табуретку,
и броситься к плоскости
холста, не ошарашив художника, нельзя
услышать голоса, которые краска
бессильна изобразить,
без того, чтобы это проявилось где-нибудь на теле.
Но в нашем восприятии рука именно там,
где перестает обозначать руку и становится краской,
где уже не выглядит ни теплой,
ни способной к действию,
именно там она прикасается к материальному
настоящему, становится реальней скульптуры, ибо
ищет, нащупывает: Жанна всплывает
на поверхность слишком быстро.