Бен Лернер - 22:04

Практикант, отделившись от нас, примкнул к одной из групп, а нас Дайен провела в кухню, тоже огромную, с тысячей медных кастрюль и сковородок, свисавших с полки над кухонным островом размером со всю мою квартиру. Дайен представила меня своей подруге, красивой седой женщине с серебряными волосами и зелеными глазами, а та представила меня гостям, пившим вино и пиво вокруг стола, который в прошлом был дверью; Моника знала тут всех. Люди на кухне были заметно старше тех, кого я видел в гостиной; они походили на родителей, удалившихся с детской вечеринки, чтобы не мешать веселью, но сходство нарушалось тем обстоятельством, что некий дородный длинноволосый бородач делил опасной бритвой на серебряном подносе горку кокаина. Надпись на его футболке гласила: «Иисус тебя ненавидит». Подруга Дайен жестом пригласила нас угощаться напитками.

Бородач вежливо поинтересовался, не хочет ли кто-нибудь нюхнуть с ним за компанию, но согласилась только одна гостья: сказала с британским выговором, что можно чуть-чуть по старой памяти. Бородач отделил от горки две тонкие дорожки, свернул хрустящую денежную купюру в трубочку и дал знакомой. Она вдохнула с подноса одну из дорожек, втянув воздух резче, чем было нужно, и со смехом откинула голову назад, говоря, что разучилась. Бородач взял у нее купюру и, театрально поколебавшись над дорожкой, вдохнул не ее, а всю неразделенную горку кокаина. Я вытаращил на него глаза, ожидая, что он умрет на месте или с ним случится расслоение аорты, но все сидевшие за столом расхохотались. Тут из гостиной вошла молодая женщина с длинной светлой косой под ковбойской шляпой и спросила, что нас так рассмешило.

– Джимми всю горку употребил, – сказала подруга Дайен. Молодая женщина улыбнулась такой улыбкой, которая означала, что для Джимми это обычное дело. Он поднял трубочку, предлагая любому желающему вдохнуть оставшуюся дорожку; купюру взяла Моника.

Налив себе пива, я вернулся в гостиную и стал прохаживаться, глядя на стены. Кругом хватало экстравагантностей. Молодая пара, переплетясь на длинной кушетке, обитой бордовой кожей, обсуждала плюсы и минусы выращивания кур у себя во дворе. Сидя около них на полу, молодая женщина в купальнике, обернувшая плечи полотенцем, писала текстовое сообщение и говорила, не обращаясь ни к кому по отдельности: «Потому-то я и уехала из Остина…» Появился практикант с бутылкой белого вина и бокалами для нескольких человек; увидев, как я хожу туда-сюда, он представил меня своим знакомым как временного обитателя Марфы, прозаика. Я в большей степени поэт, поправил его я. Они собирались выйти наружу курнуть травку – хотя курить, судя по всему, тут разрешалось и в помещении – и спросили меня, хочу ли я присоединиться; увяжусь за вами, пожалуй, ответил я, использовав абсолютно нехарактерное для себя выражение.

Мы вышли во двор, где имелся приподнятый бассейн, и примкнули к другим курильщикам, собравшимся вокруг стола около высокого переносного теплового зонтика из тех, что ассоциируются у меня с ресторанами для туристов. Некоторые из участников вечеринки – хотя вечеринка, видимо, не совсем то слово, люди, похоже, проводили здесь время постоянно – имели, судя по всему, отношение к Чинати, другие были жителями городка, третьи приехали погостить и состояли в дружбе с подругой Дайен, по косвенным признакам – женой режиссера; все, кого я увидел во дворе, были моложе меня. Женщина с курчавыми и рыжими (что в тусклом свете лишь угадывалось) волосами протянула мне косяк со словами:

– Вы знаете, что в Северной Америке очень мало мест, где такое же темное небо?

К тому времени, как я выдохнул дым, мне уже показалось, что я курнул лишнего: дыхание немного сперлось, внимание перестало успевать за разговорами вокруг, за их перепадами. Я резко встал, но затем решил, что не хочу возвращаться на свет, к взрослым, и сел обратно без объяснений; мне подумалось, что в глазах парней и девчонок я смешон. Появилась Моника, придвинула стул, села рядом с нами; она предложила мне сигарету, я ее взял, но курить не стал, только крутил в пальцах. Вскоре из прозрачного пакетика на стол высыпали новую порцию кокаина, и женщина в купальнике и полотенце разделила горку на дорожки кредитной картой, которую извлекла неизвестно откуда; я подозревал, что греют ее не столько тепловые зонтики, сколько наркотики. Один голос во мне говорил: нюхни чуть-чуть, и почувствуешь себя трезвым, собранным, снова овладеешь ситуацией и, возможно, испытаешь легкую эйфорию; другой голос, голос лучшей моей части, возражал: у тебя сердце не в порядке, не будь идиотом, уймись и отправляйся домой. Лучшая часть легко выиграла спор, я решил этого не делать, но решил, уже поднимая глаза от стеклянной поверхности стола, с которой втянул в нос маленькую дорожку.

Я передал трубочку практиканту и стал ждать, чтобы алкалоид сначала отрезвил меня, а затем наделил сверхъестественным вниманием, уничтожая всю тревогу, какую я испытывал из-за того, что сделал это. Пока я ждал, практикант, который поужинал за мой счет, одну за другой вдохнул три отнюдь не маленькие дорожки; у меня возникло смутное чувство, что он хочет произвести на меня впечатление.

– Полегче на поворотах, – сказала ему Моника, подразумевая: «Успокойся, не торопись». Все рассмеялись: идиома была выбрана не та, но прозвучала к месту.

Я тоже рассмеялся – надо сказать, я видел себя со стороны, в третьем лице, в отдельном экранном окне, видел смеющимся в замедленном показе, – но почему, спрашивается, употребив такой стимулятор, я нахожусь вне самого себя? Почему время замедлилось? Я не успел оглянуться, как ухватился за эти вопросы изо всех сил, чувствуя, что они – последнее звено, соединяющее меня с моим телом, но вскоре вопросы перестали мне принадлежать, сделались еще чем-то во дворе, от чего мое сознание отворачивалось. Потом я был соотношением между тепловыми зонтиками, небом и синевой отсвечивающего бассейна, а потом я исчез напрочь, стал ничем, самым темным небом во всей Северной Америке. Последним, что осталось от моей личности, был ужас перед растворением моей личности в небытии, и я отчаянно за этот ужас уцепился, стал карабкаться по нему, как по веревочной лестнице, обратно в собственное тело. Вернувшись в него, я приказал руке поднести сигарету к губам, смотрел, как она это делает, но не чувствовал, что рука моя и губы мои; я утратил проприоцепцию. Но когда я вдохнул дым (как вышло, что сигарета зажглась, я не понял), я признал его, ощущение, что он входит в грудь, было знакомым, успокаивающим, стабилизирующим; это была первая моя сигарета с тех пор, как у меня обнаружили расширение аорты. Лишь после того, как молодая женщина в купальнике мне ответила: «К… кетамин… большей частью, я думала, вы знаете», я услышал вопрос, который ей задал: «Что это такое было, на хер?»