Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба

– С этого вечера я не желаю больше видеть тебя в моей гостиной! А в конце недели изволь исчезнуть из моего пансиона.

Он даже испугался, до чего Ветти стала прагматичной. Это так не вязалось с ее мечтательным характером, что можно было понять, какой глубины шок она пережила.

– И не забудь, что ты должен мне квартплату за полтора месяца.

Рот ее раздраженно кривился, как от боли.

– И радуйся, что я не считаю еду, стирку, глажку, шитье, все глупости, что я делала для тебя, потому что думала… потому что я думала…

Ее большое тело сотрясали рыдания, но она сдержала слезы.

– Потому что я думала…

Гитлер оцепенел, страшась того, что сейчас услышит.

– Потому что я думала… я думала…

Слова метались в голове Гитлера. Некоторые несли с собой ответ, другие нет. «Я думала, что ты меня любишь» – с этим было проще всего. «Я думала, что ты учишься в Академии» – тут сошла бы ложь. «Я думала, что, когда ты прославишься, мы поженимся» – это уже труднее.

– Потому что я думала, что ты художник! – выпалила наконец Ветти.

Нет. Не это. Только не она. И она туда же. Ответить нечего. Я художник. А сейчас, в этот момент, что я делаю? Ветти как раз опустила взгляд на фотографию из газеты и засаленную кальку.

– Ты… смешон.

Она повернулась и побежала прочь с вокзала. Ей удалось не расплакаться. Презрение удержало слезы. Она сумела порвать с достоинством, без патетики: смешным оказался он. С бешено колотящимся сердцем, привалившись к столбу, она с облегчением разрыдалась в красивый, слишком богато вышитый носовой платочек.

Гитлер так и остался сидеть на перроне с картонкой между ног, с восковым лицом. Чтобы не думать об ужасных словах, которые она произнесла: «Я думала, что ты художник», – он мысленно осыпал бранью эту раскормленную курицу, не умеющую жить в собственном теле, не способную прочесть книгу, якшающуюся только с гомосексуалистами, эту темную лавочницу, которая не знала, кто такой Густав Климт, пока он ей этого не сказал, а теперь позволяет себе судить об искусстве. Он должен ей квартплату за полтора месяца? Жаль, что не больше. Потому что он сегодня же уйдет не заплатив.

К Гитлеру вернулись силы. Пусть никто не заблуждается: это он возьмет на себя инициативу, чтобы положить конец нестерпимой ситуации! Он сам порвет!

В половине одиннадцатого он упаковал свои вещи и бесшумно спустился на первый этаж, к комнатам Ветти.

Сквозь портьеру, которой была задернута двойная дверь, все же просачивался свет. Гитлер услышал стоны.

– Я разочарована… так разочарована… – приглушенно бормотал плачущий голос Ветти.

– Полноте, Ветти, я же вас предупреждал, вы не хотели мне верить, вы ждали… вот теперь и страдаете.

– Ох, Вернер!

Гитлер вздрогнул. Так, значит, этот мерзавец Вернер посеял в душе Ветти зерно сомнения.

– Я сразу спросил, дорогая Ветти, у того юноши… ну, вы знаете… моего друга… который действительно учится в Академии, есть ли среди них Адольф Гитлер. Он заверил меня, что нет.

Возмутительно! Вот чем занимался Вернер, после того как Гитлер отверг его грязные авансы: сплетничал с таким же выродком, как он сам, чтобы погубить его репутацию. Хорошее общество. В самом деле. Маловато для меня. Благодарю. Оставайтесь.

И Гитлер покинул дом 22 на улице Фельбер – крадучись, но мысленно с высоко поднятой головой. Он не жалел о том, что оставил позади. Он испытывал лишь презрение к этой толстой и скупой мещанке, искавшей утешения у содомита.

«Рейнольд Ханиш. Мне надо разыскать Рейнольда Ханиша. Он приютит меня».

Он отправился в таверну, где они пили. Рейнольд Ханиш был там, красный, разгоряченный, с опухшими от пива глазами.

– А? Густав Климт! – воскликнул он при виде Адольфа Гитлера.

Гитлер не стал обижаться – так был рад, что нашел его.

– Ты можешь меня приютить? Тут вышла история с женщиной. Знаешь… пришлось уйти.

– Да нет проблем, мой мальчик, мой дом открыт для тебя. Дам тебе гостевую комнату. Хочешь стаканчик?

Успокоившись, Гитлер согласился выпить. Конечно, было что-то вульгарное в веселье Ханиша, в его пристрастии к выпивке, в увесистых хлопках по плечу и спине, но если такова цена ночи покоя… В час Гитлер, едва держась на ногах, осовев от выпитого на пустой желудок, потребовал, чтобы они пошли наконец к нему.

Взяв из-за стойки огромный рюкзак, Ханиш повел Гитлера за собой. Он перелез через ограду неосвещенного сквера и улегся между черными кустами.

– Добро пожаловать в мой дворец. Вот здесь я и ночую.

– Как! У тебя нет даже комнаты?

Ханиш похлопал по рюкзаку, делая из него подушку.

– А ты как думаешь, Густав Климт? Что с твоих картин я смогу за нее платить?

Стелла кричала под ним. На каждое его движение она отвечала вздохом или содроганием. Инструмент плоти был тяжел в ее руках, но Адольф научился наконец играть на нем, извлекая нужную музыку.

Только бы сдержаться .

Стараясь не смотреть на кричащую, раскрепощенную Стеллу, он заставлял себя думать о другом; чтобы она наслаждалась хорошо и долго, он должен был лишить себя этого наслаждения и стать чистой пружиной, механизмом. Только не думать о частях моего тела, которые соприкасаются с ней. Думать о другом. Быстро . Надо было отрешиться от своего желания. Он уперся взглядом в пятно на стене и, продолжая двигать бедрами, сосредоточился на его происхождении: жир, ожог, раздавленный таракан? Чем неаппетитнее были варианты, тем больше он удалялся от своих ощущений. Сработало. Да, таракан, огромный таракан, раздавленный ботинком чеха, в этой гостинице полно чехов. Кто-то, кто пришел в эту комнату переночевать, а не за тем, чем он сейчас занимался со Стеллой – Стеллой, которая колыхалась под ним, и он…

Нет…

Поздно. Наслаждение обрушилось на него, яростное, сокрушительное. Он обмяк на Стелле.

Она еще несколько раз содрогнулась и тоже застыла, расслабившись.

Я выиграл .

В тишине его радость была физически осязаемой.

Стелла медленно отодвинула его и встала, чужая, безмолвная. Она смотрела на него с еще большим презрением, чем обычно. Он бросил на нее взгляд – вопросительный, умоляющий, тот, за которым начинается отчаяние.

Она улыбнулась жестокой улыбкой:

– И ты поверил?

Она начала натягивать чулки. Именно занимаясь этим кропотливым делом, она всегда говорила ему самые безжалостные слова.

– Твое самомнение безгранично. Я притворялась.

– Отлично: я прекращаю! – выкрикнул Адольф Г.

– Какая разница? Прекращай, ты и не начинал.

– На этот раз я прекращаю всерьез. Окончательно.

Он убеждал сам себя. Сколько уже раз он заявлял, что все кончено, что он бросает это глупое пари, что ему плевать, делает ли он женщину счастливой? Беда в том, что Стелла, вместо того чтобы протестовать, спорить, уговаривать, соглашалась. Тогда он начинал чувствовать себя совсем жалким и, чтобы хоть мало-мальски уважать себя, назавтра приходил снова.