Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба

– Не думай! Иди! И стреляй!

Это Бернштейн схватил его и не дает впасть в транс. Прислонившись к земляной стенке, Адольф яростно стреляет. Он спасен. Ему больше не страшно. В него вселился бес.

– Готовы! Теперь сюда!

Опять приказы. Откуда они?

Адольф цепляется за Бернштейна. Он больше ни о чем не думает. Он хочет убивать, чтобы не быть убитым. Он хочет завестись еще сильнее. Да. Максимум ярости. Иначе – смерть.

– Вы – туда!

Их шестеро, в том числе Бернштейн и Адольф. Они должны подползти и забросать гранатами вражеского пулеметчика. Действовать надо быстро, прижиматься к земле, чтобы не попасть под огонь, замирать, когда ракета осветит поле.

Они выбираются из окопа. Французы их, кажется, пока не заметили – не реагируют.

Они ползут.

Уверенно продвигаются вперед.

Вдруг – стон, удар.

– Снаряд! – шепчет Бернштейн.

Но снаряд воткнулся в землю, не взорвавшись. Они ждут четыре секунды, десять секунд, двадцать секунд, потом, вздохнув с облегчением, ползут дальше.

Еще один снаряд. Адольф отчетливо его слышит. Он летит сзади. Это немецкий снаряд. Какой идиотизм: он погибнет под немецким снарядом!

Красный столб огня. Свист. Адольф прижимается к земле. Обнимает ее, как мать. Просит защитить его.

Люди кричат. Их задело.

Адольф не смеет поверить: ему нигде не больно.

– Бернштейн?

– Я в порядке. А ты?

– В порядке.

Но крики услышали, и французская артиллерия снова начинает палить. Но стреляет не туда. Отряд еще не обнаружили.

– За мной!

Бернштейн встал и бежит. Адольф следует за ним. Они бегут, выбиваясь из сил.

Взрывается снаряд. Потом еще два.

Это уже бомбежка. Осветительные ракеты взмывают в небо и потрескивают под шелковыми парашютами. Стрекочут пулеметы. Летят пули. Их засекли.

– Ныряй!

Бернштейн спрыгнул в воронку от снаряда. Адольф падает следом.

Над ними бушует буря. Земля дрожит, как в обваливающейся шахте.

Адольф слышит сверху крик. На него падает человек. Прямо ему на спину. Тело тяжелое, слишком тяжелое, а в тесной воронке не повернуться.

Адольф не может больше ни о чем думать. Ему слишком страшно. Этот агонизирующий на нем мастодонт его доконал. Человек содрогается, наваливается на него всем телом, точно огромная рыба-прилипала, и замирает. Теперь он еще тяжелее. Наверно, мертв. Кто это?

Адольф отчаянно кричит. Вонь. Ягодицы жжет. Штаны мокрые. Он сходил под себя. Это хуже всего, что уже случилось. Он жалобно, по-детски, стонет:

– Бернштейн, я обделался!

Тот ласково улыбается:

– Боевое крещение. Все через это проходят.

Адольф молчит.

Пусть все скорее кончится! К чему длить эту ночь? Все равно мы все обречены. Сегодня, завтра, через десять дней или десять секунд мы умрем гнусной смертью. Зачем ждать? Если бы он умел молиться, молился бы об этом. Смерть – скорее.

Кому молиться? Богу? Адольф никогда не верил, и уж не эта бойня его обратит. Бернштейну? Да, если кому-то молиться, то Бернштейну. Но Бернштейн – такой же человек, как он сам, немного голой и дрожащей плоти под стальным ливнем. Как выйти живым из этого катаклизма в жалкой шкуре человеческой?

Страх и гнев кипят в Адольфе. Страх, что все свершится недостаточно быстро, что он и Бернштейн будут слишком долго умирать. Гнев на оба лагеря – на французов, которые обстреливают, и немцев, которые бомбят. Никто не руководит этой войной. Все – ее жертвы. Не видят, в кого стреляют. И враги, и товарищи обретают лица только после смерти. Это выше человеческих сил. Человек вложил в войну всю силу своей индустрии, все, что производит его металлургия, но, как ученик чародея, он больше не властен над машиной, которую запустил. Теперь сталь и огонь мстят ему, словно сами собой вырываясь из недр земных.

По краю воронки бьют пули, брызжет земля. Только бы их не забросали гранатами.

Адольф с удивлением понимает, что снова хочет жить. Он смотрит на Бернштейна, тот на него. Они чувствуют одно и то же. Они ждут, когда можно будет бежать из этой дыры. Чувства сильны, но это не их чувства. Это животный инстинкт жизни. Инстинкт жизни, превращающий все в бесконечный бой.

Бомбежка удаляется, грохот становится тише.

На Адольфа, все еще придавленного трупом, лежащим у него на спине, снисходит умиротворение – отпустило, как после грозы. Он опустошен нервным напряжением. Чувствует себя почти в форме.

Светлая полоса вырисовывается на горизонте.

– Быстрей, скоро рассветет! Уходим!

Бернштейн выбирается из ямы. Адольфу еще надо освободиться от своего груза. Когда колосс скатывается с него, он не сразу решается посмотреть ему в лицо, потом, заставив себя, узнает его: этот убитый – один из шестерых, что были в их отряде. Желтые глаза полуоткрыты и кажутся кусочками янтаря. На лбу красная точка. Кровь запеклась на усах. Оставив его в луже, он следует за Бернштейном.

У Адольфа дурацкое чувство, будто он возвращается домой, в безопасность, хотя траншея полна истерзанных тел. Некоторые стрелки живы, другие мертвы; они все в одной позе, стоят у стены лицом к врагу; только полная, жесткая неподвижность позволяет отличить мертвых от живых.

Занимается серый рассвет. Взмывают жаворонки, беззаботные, несносные, трепет их крылышек отныне будет напоминать Адольфу ночные снаряды.

Он смотрит на поле, отделяющее их от врага. Ямы. Железо. Осколки. Трупы. А посередине раненые, которые на разных языках стонут и зовут на помощь.

Бернштейн подходит к нему и крепко мнет ему плечо. Адольф улыбается. Всю свою благодарность он вкладывает в эту улыбку, потому что слов не находит. Бернштейн понимает и хлопает его по спине. У обоих на глазах слезы.

Бернштейн отводит глаза, чтобы не поддаться волнению, и, глядя туда, откуда доносятся стоны, говорит:

– Их оставят подыхать.

– Положа руку на сердце, Бернштейн, ты не думаешь, что лучше уйти с этой войны мертвым, чем живым?

Бернштейн зажег сигарету. В Вене он не курил.

– Проблема человека в том, что он ко всему привыкает.

– Ты думаешь?

– Это даже называют умом.

Он затянулся и поморщился. Табак был ему явно неприятен. Он продолжил свою мысль:

– Мы с тобой провели умную ночь в умном окружении, пользуясь последними достижениями ума в области техники и индустрии. Какая оргия ума!

Один из раненых испустил душераздирающий крик, больше похожий на детский, чем на мужской. Бернштейн щелчком отшвырнул сигарету.

– А, вот и ты, мой малыш.

Большой полосатый кот с оторванным ухом шел, выгибаясь и мурлыча, по внешней балке траншеи. Он весь извивался, млея от похвал Бернштейна.

Кот спрыгнул на землю и стал тереться о его сапоги. Адольф заметил, что у него осталась только половина хвоста. Бернштейн присел и погладил плоскую треугольную головку. Кот, казалось, вот-вот лопнет от наслаждения.