Глеб Сташков - Записки купчинского гопника

Собственно, время дня закончилось. Наступила ночь.

– Кто первым пойдет спать? – спросил помощник.

Нам полагалось спать несколько часов, но по очереди.

– Иди, спи, – сказал я. – Мне все равно не уснуть.

Я сидел и читал письмо своей девушки, которое пришло утром. Вечеринки, экзамены, танцы, какая-то Светка. Где все это? В каком мире? Где-то бесконечно далеко. На другом конце земли.

Попытался настрочить ответ. Сегодня, мол, грудью встал на защиту родной части от вооруженных грабителей. Чуть не погиб.

Нет, не то. Не поймет. Как объяснить семнадцатилетней девушке, что здесь происходит?

Надо б чего-нибудь романтического подпустить. Про звездное небо над головой и любовь в сердце.

Сердце вроде щемит. Нет, это в желудке урчит. Мы с этой кутерьмой ужин пропустили. А в казарме сейчас хорошо. Друзья жрут мясные консервы и запивают водкой. А я один. На всем белом свете один, только за стенкой помощник дрыхнет на грязном диване.

И тишина. Слышно, как комарик…

Ни хрена не слышно, как комарик. Слышно, как кто-то истошно клаксонит.

Я вышел на воздух. Этого мне только не хватало!

Перед воротами стоял БМВ. Внутри – четыре подполковника и один полковник.

Я и забыл, что к нашим офицерам, которые с военной кафедры, сегодня гости приехали. Тоже с военной кафедры. Во главе с полковником. Вот они на озеро бухать и поехали. А теперь, значит, вернулись.

– Отворяй! – орал подполковник Стружанов, едва держась на ногах.

Надо бы отворить, но их БМВ в списке не значится.

Надо согласовывать с лейтенантом. Или не надо?

Я стоял и думал.

– Чего варежку раззявил? – крикнул Стружанов. – Отворяй ворота, дурак.

Отворять или нет? Эти, пожалуй, матраса не спиздят. Зачем им матрас? Они люди городские, культурные, вместе с нашей профессурой на Первой линии коньяк пьют. Побрезгают они матрас свинтить.

С другой стороны, пока лейтенант разберется, что они не за матрасом, мне опять какой-нибудь прапор челюсть своротит. А челюсть у меня не казенная.

И тогда я, вытянувшись в струнку, говорю:

– Не могу открыть, товарищ подполковник. Мне лейтенант не велел.

Сам понимаю, что речь моя звучит не больно-то убедительно. Какой-то лейтенант не велит открывать подполковнику.

Подполковнику Стружанову тоже так показалось.

– Ты совсем охренел, курсант?! – то ли вопросительно, то ли утвердительно завопил он. – Отворяй, гаденыш, или пришибу!

На мое счастье, из машины вывалился полковник. Старший, так сказать, по званию во всей их бухой компании. И, по-моему, самый бухой.

– Саша, курсант прав, – сказал он подполковнику Стружанову. – Курсант на посту.

– На каком, на хрен, посту?

– На контрольном, – запинаясь, выговорил полковник, – и пропускном.

– Развели тут, понимаешь, – сплюнул подполковник Стружанов, хотя развели мы как раз ту дисциплину, за которую он безрезультатно боролся три недели.

– Товарищ подполковник, можно я лейтенанту позвоню? – робко спросил я.

– Можно Дуньку под забором, – изрек Стружанов свое любимое выражение.

Значит, можно. Значит, обошлось. Если речь пошла про Дуньку – значит, товарищ подполковник изволят менять гнев на милость.

С подполковником-то обошлось, но нужно было еще объясняться с лейтенантом.

– Товарищ лейтенант, – говорю, – тут БМВ с пьяными полковниками. Пропускать?

Черт меня дернуть назвать их полковниками. Надо было сказать: с пьяными подполковниками. Смягчило бы удар в ухо и мозг лейтенанта.

Полковник у нас в части был один. Тот самый командир части, который приезжает раз в неделю и к приезду которого лопатами траву косят. Для лейтенанта полковник – заоблачная величина. Как для меня, предположим, губернатор. С тем же успехом я мог сообщить ему, что к нам в часть пьяные маршалы ломятся.

– Я смотрю, ты все-таки напился, – сказал лейтенант, и металл скрежетал в его голосе.

– Это не я напился. Это полковники с подполковниками напились.

– Какие, на хрен, подполковники? – завопил лейтенант так же истошно, как минуту назад подполковник Стружанов вопил, на каком, на хрен, посту я стою.

– Обычные полковники. С военной кафедры.

– Подожди, – сказал лейтенант, – сейчас приду – разберусь.

И что мне делать? Вышел из будки и говорю:

– Лейтенант велел ждать.

Тут, конечно, снова понеслось, что я охренел. И даже либеральный полковник признал, что я охренел. И какой-то хмырь с заднего сиденья, который вроде блевать намылился, тоже признал, что я охренел.

Хорошо хоть лейтенант пришел довольно быстро. Явился и принял на себя обвинения в охренении. Я ушел в будку и слышал только обрывки фраз, а точнее – раздающиеся на разные голоса слова лейтенант и охренел .

БМВ с комсоставом уехал в глубь части.

– Уф, – вздохнул лейтенант и ушел.

Я сидел и думал о суетности мира. О ничтожности помыслов и вреде гордыни. Не назначь я себя командиром, спал бы себе спокойно, как мой помощник. И харю бы сберег от удара, и нервы от потрясений.

Нет ведь – выпендрился. Захотел покомандовать, а в итоге каждая шваль помыкает мною, как ей вздумается. Вот так. И станут первые последними, и возвысятся тупорылые, дабы посрамить мудрых.

За воротами части послышалось пение. Смутное, далекое, оно приближалось, становилось отчетливее, и вот я уже явственно расслышал:

– Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас!

Понятно. «Марш артиллеристов». Музыка Тихона Хренникова, слова – не знаю кого.

– Из сотен тысяч батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину – огонь, огонь!

«Чисто выводит, – подумал я. – Кто бы это мог быть?»

Это был майор Брагин. В компании полковника и подполковников он оказался младшим по званию. Наверное, поэтому в машину его не взяли. Отправили пешком. А может, он сам по дороге отбился.

Майора Брагина шатало и, вероятно, мутило.

Пройти в часть нужно было через вертушку. Машины проезжали через ворота, а пешие воины шли через вертушку.

Майор Брагин попал, так сказать, в объятия вертушки, а вырваться не смог. Он наматывал круги и уже не пел, а беспомощно бормотал:

– В честь нашего вождя, в честь нашего народа…

«Надо бы ему помочь», – подумал я.

Точнее – подумала моя интеллигентская ипостась. Военная ипостась с ней не согласилась:

«Ты ему поможешь, а он тебя запомнит. Проспится – ему стыдно станет. Перед тобой стыдно. И будет он тебя гнобить, как последнюю салагу».

Точка зрения военной ипостаси показалась мне более основательной. Я сидел и смотрел, как майор Брагин барахтается в вертушке.

«И тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения», – вспомнилось мне.

Через некоторое время – минут через пятнадцать – майор Брагин выпутался и пошел по дороге. Но он недолго шел по дороге. Он свалился в канаву.