Лондон: время московское

Я хотел вам сказать еще об одном, без чего понимание новой английской архитектуры — новой после Кристофера Рена, Джона Нэша и Джона Ванбру — невозможно: это комбинирование разных стилей, сознательное стилевое разнообразие, сознательный эклектизм. В каждом доме есть набор по меньшей мере пяти разновидностей окон. Англичане обожали такую разнородность и до Адамов, но Адамы ее еще и утрировали. Они знали своих заказчиков, которые любили, чтобы взгляд отдыхал на элегантном разнообразии, на таком приятном, комфортабельном, поверхностном эстетизме.

Теперь мы зайдем в один маленький переулок, целиком застроенный конюшнями и крошечными домиками. Мы забудем о братьях Адам и обо всем этом великолепии и будем поражаться тому, в какой мере непроходимый консерватизм этой страны сохранил в ней всю историю ее архитектуры. Англичанину всегда было тяжело ломать. Кроме того, все было выстроено из камня. Это и трудно было ломать, а также неэкономично. Дорого. Ломать — зачем, если и так можно жить? И пусть люди продолжают там жить, платя ренту. Это то, что русскому гению совершенно чуждо, и поэтому в России столь сильно такое очаровательное, озорное желание сломать, чтобы на этом месте построить что-то новое, а что — это, конечно, никому не известно.

Вот, пожалуйста, мы входим во двор, раньше целиком застроенный конюшнями и маленькими коттеджами для слуг. Здесь мы окунаемся в совсем другое время. Это восемнадцатый век, так? А вот перед вами здание конца двадцатого века. Говно полное. Или вон там, да? Посольство Австрии. Сюда идите! Так, этот коттедж — конец семнадцатого века, а тот — середина. Окна все переделаны, естественно. Шестнадцатый век. При Генрихе Тюдоре. Ничего, да?

— Похоже, что для вас чем старше, тем лучше.

— Конечно! Ведь очаровательно! Тут жил конюх с семьей. Пошли! Между прочим, фундамент шестнадцатого или семнадцатого века, но все перестроено. Видимо, дома уже разваливались. Так, налево. Вот, пожалуйста, очаровательный семнадцатый век, ну посмотрите же…

— Вы знаете, я был в нескольких таких домах. В частности, в гостях у одного из самых необыкновенных людей, которых я только знал в своей жизни. Он написал по крайней мере две замечательные книги, но никогда не был ни профессиональным ученым, ни писателем. Может быть, вы слышали это имя — Марко Паллис. Марко всю жизнь прожил в Лондоне, то есть на самом-то деле полжизни пропутешествовал — он был замечательный путешественник. Несколько черт его объединяют с Гурджиевым [3] Георгий Иванович Гурджиев — философ, мистик, путешественник. Один из героев романа Александра Пятигорского “Философия одного переулка”. , с которым, кстати, он был знаком. Марко Паллис был торговец коврами. Но он торговал и всякими другими удивительными вещами, которые привозил из своих путешествий. Марко бывал в Тибете, в Индии, в Западном и Юго-Западном Китае, в Индонезии. Он был феноменальный знаток вещей. Но главное в другом: это был совершенно необыкновенный человек, и не потому, что он был гениален, а потому, что таких типов я в своей жизни больше не видел, хотя и встречался с некоторым количеством забавных и странных людей… Он был знакомцем одного моего друга, есть такой замечательный специалист по буддизму и тибетскому языку — Дейвид Рюик. Удивительный ученый. Я думаю, лучший в мире знаток буддизма, то есть настоящего, а не идиотского, выдуманного в Калифорнии или в Москве — Калуге — Риге.

Когда я пришел к Марко пить чай, а он после двенадцати дня ничего не ест, всю жизнь…

— Тогда он, наверное, очень рано встает?

— Нет, он мне говорил, что в старости уже не может вставать раньше шести. До этого он вставал обычно в четыре-пять. Когда я спросил почему, он сказал: у меня в жизни был только один страх — я всю жизнь боялся пропустить что-нибудь интересное в то время, когда буду спать. Он угощал меня чаем. Когда я попробовал этот чай, я подумал, что моих губ никогда ничего подобного не касалось.

— Даже губы женщины?

— Вы знаете, я склонен здесь не делать исключений. Нет! Ничего. Вы понимаете, я попробовал этот чай и в изумлении поставил чашку обратно. Он на меня посмотрел и говорит: “Это со мной случалось и случается постоянно. Не могу перестать думать: разве может быть такой необыкновенный чай? Я его пью каждый день, ну, это, в конце концов, не так уж много времени — последние шестьдесят девять лет”. Я говорю: “А можно где-нибудь… — такой низкий вопрос, — купить этот чай?” — омерзительный вопрос. Правда? Унижающий. Не человека. Человек сам настолько омерзительное явление, что его ничто не может унизить. А унижающий гостя Марко Паллиса. Он сказал: “О! Это совершенно невозможно. Мне не хотелось бы говорить о деталях, но если бы вы захотели его пить, как я, каждый день, то вы — извините, я не знаю вашего состояния — вы бы очень быстро разорились”. И дальше он произнес фразу, которую я не понял и которая, видимо, даже не относится к стандартной коммерческой чайной терминологии: “Это чай четвертого отлива”. Я сказал: “Как?” Он говорит: “Сейчас я вам принесу. Вы потрогайте его”. Он принес мне мешочек чая — чай был очень крупный — и говорит: “Вы посмотрите. Посмотрите на этот цвет. Якобы похожие чаи продаются на Джермин-стрит, но на самом-то деле, конечно, они нисколько не похожие, хотя стоят в среднем от десяти до двадцати раз дороже всех прочих сортов. Меня всю жизнь снабжают этим чаем мои старые друзья — с некоторыми из них я познакомился еще до Первой мировой войны. Когда была другая жизнь”.

Разумеется, когда я, выходя, надел плащ и уже спускался по лестнице, я обнаружил в своем кармане мешочек с чаем, который он туда положил. Марко говорил, что ему уже тяжело жить в таком огромном доме. Конечно, он жил в нем только потому, что раньше там жили его папа и мама. В этом же родовом доме Марко поселил своего старого друга, полковника англо-индийской армии колониальной службы.

— Гомосексуалисты?

— Мне кажется, что все это к нему неприменимо. Я не думаю, чтобы он когда-либо жил с женщинами или с мужчинами. Или с кем бы то ни было. Можно было потерять момент. В этот момент могло что-нибудь интересное произойти, а он… Так ведь это Марко Паллис, а не все мы.

В конце вечера я, решив нарушить все возможные приличия, прямо его спросил: “Скажите, пожалуйста, вы когда-нибудь в жизни были несчастны?” Он сказал: “О да! Я был несчастен два дня в моей жизни. Первый день — он был страшен. Первый день — это когда ко мне утром, до завтрака, пришли мама и папа и сказали: «Сынок, тебе уже семнадцать лет. Пришла пора отправить тебя в Оксфорд». «Зачем?» — спросил я. «Ну, ты знаешь, ты хороший, умный мальчик. У тебя способности к языкам. Ты интересуешься Востоком. Все дети наших друзей и дети друзей наших друзей учатся либо в Кембридже, либо в Оксфорде. И мы решили определить тебя в Оксфорд». Поскольку я очень любил папу и маму, не могло быть и речи, чтобы я им прекословил, — и вот наш шофер повез меня в Оксфорд. Я начал чувствовать себя несчастным с того момента, как сел в машину. Когда я приехал в Оксфорд, который очень хорошо знал и обожал, я подумал: «О боже, ведь такой прекрасный город, такой необыкновенно красивый город, но в нем есть что-то глубоко неприятное. И это глубоко неприятное — университет». В два часа дня я понял, что мне надо бежать. Как я дожил до пяти вечера, когда окончились все приемы студентов, я не знаю. Мне казалось, что от ужаса и несчастья я начинаю терять сознание. Я вышел на улицу, подозвал такси и сказал: «В Лондон, пожалуйста!» По приезде я сразу же пошел к отцу, он увидел мое лицо и произнес только одну фразу: «Ну ладно, сынок, не надо Оксфорда». Прошел еще один год счастливой жизни. Все было прекрасно. Но тогда отец сказал: «Ты знаешь, раз так, тебе надо привыкать к делам». Семейная фирма. И он меня отправил к дяде в офис заниматься торговлей. С восьми до двенадцати я рисовал средневековые замки. На бумаге, на которой я должен был писать меморандумы. Потом я стал рисовать сабли. Потом я стал рисовать ковры. К трем часам дня я понял, что умираю. Как и в Оксфорде, я не стал дожидаться вечера. Но на этот раз не нужно было брать такси — обливаясь слезами, я отправился домой пешком. «Опять не получилось», — сказал папа. «Нет, — сказал я. — Я так больше не могу. Мне кажется, что у меня вся жизнь пропадает». Вот два несчастных дня в моей жизни. Никогда с тех пор я не работал ни в одном офисе и не учился ни в одном университете. Это же невозможно, чтобы мне говорили: возьми какие-то там ковры и продай их, допустим, в Мадрид. Я же должен думать над коврами! Я должен созерцать ковры! В своей жизни я продал огромное количество ковров без всякого офиса. Я обожал свою торговлю! Ведь я знал эти ковры, я знал, кому их продаю! Я знал, что я делаю! И это делал я сам. Сам их находил, сам их нюхал, сам их трогал, это не были какие-то абстрактные вещи, которыми ты торгуешь, сидя в офисе”.