Лондон: время московское

— Ты что тут шляешься? — глухо спросил мужик почти в никуда, словно он спрашивал призрака, а не человека.

Угаров онемел.

Мужик угрюмо повторил вопрос.

Угаров тупо молчал.

— Тебя там кто-то обижает, киса? — раздался голос, точно из-под луны. И в коридорчике появился другой мужик, высокий и со странно длинными руками, будто созданными специально для того, чтобы душить.

Наконец Угаров опомнился.

— Грабить пришли? — тоскливо спросил он.

— Пойдем к нам, поговорим, — сказал длиннорукий и указал на комнату, из которой вышел. Угаров как-то деловито, но с легким безумием пошел вслед за ним. Последним последовал грузный, которого длиннорукий назвал “киса”.

Вошли. Комната выглядела анархично. Посреди — небольшой круглый стол, три стула; в остальном все было кое-как.

— Все возьмите, только не убивайте, — сдавленно произнес Угаров. — Я хороший, — добавил он, садясь.

Те тоже расселись. На его просьбу, видимо, никто из них не обратил внимания.

— Мужик, — спросил длиннорукий, — ты мне ответь, почему ты такой нищий? Здесь взять нечего…

Угаров смутился.

— Я тут не живу, — пробормотал он.

— Ты чем бабло зарабатываешь? — тихо спросил грузный. — По тебе видно, что ты не воруешь.

— Я психолог.

— Ты — псих? И за это платят?! — расхохотался длиннорукий.

В груди Угарова почему-то затеплилась надежда, что его не убьют, и, чтоб поддакнуть, он тоже мнимо расхохотался. Но в хохоте таилась дрожь.

Грузный задумчиво глянул на Угарова.

— Обидел ты нас своей нищетой… Ну да ладно. А что, ты правда псих?

— Психолог. Я изучаю переживания людей, их чувства…

— Интеллигент, значит. И так обнищал, — грузный еще более глубоко задумался. — Давай водки выпьем за знакомство. У нас водка не в обиде…

И, откуда ни возьмись, появилась бутылка. Длиннорукий достал из поганого шкафа стаканы, грязные, как смерть.

— Водка все простит, — произнес грузный. — Разольем. Разлили.

— Хорошо, — грузный вздохнул. — Но ты мне скажи — псих ты или психолог, все равно, — если я человеку, как говорят, своему брату, голову отрежу ножом, что во мне будет? Голова на полу…

— Совесть пробудится, — глухо ответил Угаров. Длиннорукий чуть не упал со стула.

— Ну ты загнул! Сразу видно — псих… Мы — люди обыкновенные, нормальные… Но ты мне нравишься, — вздохнул грузный.

Тогда Угаров решил прикинуться идиотом, лишь бы не убили. Длиннорукий взмахнул руками и брякнул, чуть возмущенно:

— И за это тебе деньги платят? А мы тут трудимся, воруем, брюхом рискуем — и всё за поганое бабло… А ты устроился…

Угаров не знал, что сказать, и от страха бормотнул:

— Нам мало платят.

Длиннорукий возмутился:

— И что? А чего человеку надо? Ты, думаю, сыт и пьян… Крыша есть. Чего еще?

Угаров развел руками и произнес:

— Виноват.

В ответ два пришельца лишь захохотали.

— Выпьем!

Выпили.

— Как тебя звать-то?

— Вадим.

— Вадимчик, ты нас доведешь. Смех — дело опасное.

— Я всегда так думал, — произнес Угаров и стал поддакивать пришельцам во всем, что бы они ни говорили.

А говорили они порой такие дикие вещи, что Угаров даже не мог понять, о чем идет речь. Логика отказывала ему, и, пораженный этим, Угаров под конец заплакал. Пришельцы не удивились.

— Правильно, Вадим, правильно. Плачь. Ничего у тебя нет: ни ума, ни бабла, ни дома, похожего на дачу… У нас тоже ничего нет, но мы этому рады. Главное — у нас души нет, но нам не страшно…

Угаров вылупил глаза от таких глубокомысленных слов, и слезы его сразу высохли. “Ну и ну, — подумал он. — А что? Хорошо, если меня зарежут философы, красиво будет…”

Но вместо этого грузный вынул из внутреннего кармана своего рваного пиджака такую огромную пачку денег, и, видимо, все купюры пятитысячные, что Угаров опять обалдел, но уже в другую сторону, и даже облизнулся.

Грузный изъял из этой пачки пятитысячных на глаз эдак на сто тысяч рублей и вручил их ошалевшему Угарову, который от такого подарка пошевелил ушами.

— Нам бабла не жалко. Бери. Угощайся.

Длиннорукий подхватил:

— Не горюй, Вадимчик. То ли еще будет… Мы пошли.

Пришельцы встали, собрались и вышли. Угаров так и цепенел на стуле. Потом взглянул в окно. Уже светлело, и в глубоком утреннем тумане он увидел, как две одинокие фигуры пришельцев медленно уходят, исчезают из виду, тонут в пространствах и туманах.

Наконец Угаров встал, деньги припрятал ближе к сердцу, но в полусуществующем шкафу нашарил початую бутылку спиртного и жадно всё выпил, радуясь, что живой.

О пришельцах не думал; решил: “Бог с ними, кто их знает, откуда они и где воруют и воруют ли они вообще. Не мое это дело. И без этого ум пошатывается от того, что творится в мире”.

Покачав головой, Угаров лег спать. Ему снились бесчисленные дико орущие лица. Это визжали те, о которых он писал анонимки в Интернете. От этого внутреннего визга в своем сновидении он и проснулся. Солнце тупо смотрело в окно.

Угаров решил бежать от трудностей жизни, голова трещала, но ноги ходили. Не забывая о подарочных деньгах, он добрался до ближайшей автобусной остановки, доехал до железнодорожной станции…

Вернувшись домой, Угаров впал в сумеречное состояние. К тому же он побаивался ночью заходить в свой клозет. “Вдруг открою дверь, а на родном толчке сидит оно… иное существо… кто-то…” — дремалось ему в уме.

Но дома его ждала весть. Только он прилег, чтобы очухаться, как загремел мобильник, и не кто-нибудь, а его двоюродный брат Витя Акимов пригласил его на крестины и одновременно день рождения своего годовалого сына, младенца, по существу. Торжество должно состояться через два дня.

Угаров хотя и выругался про себя, но согласился. Брат есть брат, пусть и двоюродный…

…Акимовы действительно готовились к торжеству. Младенцу Димочке исполнялся год, но, главное, отец, Виктор Акимов, согласился его крестить. К этому его склонила его прекраснейшая супруга Лариса Петровна, или просто Лара. Виктор вообще был добродушнейшее существо, человечество любил, но в Бога не верил. Лара убедила его если не верить, то хотя бы крестить младенца.

Сама Лара в свои тридцать лет давно уже пришла к вере в Бога, хотя родилась в сугубо атеистической семье. Сдвиг к вере произошел благодаря чтению русской литературы, классики, конечно, и Диккенсу. Воздействие от русской классики перевернуло всю ее душу, уничтожило все маразмы и метастазы атеизма и материализма; рухнуло влияние циклопов мира сего, и в ее душе, где-то в глубине, пробудилось то, что вполне можно назвать отраженным светом бессмертия. В общем, все случилось как надо.

С Диккенсом же у Лары отношения были не такие мистические, как с русской литературой, зато более интимные. Ей настолько по душе пришлась вера Диккенса в конечную победу добра в человеке, несмотря на жестокость мира, что она стала ликовать, почувствовала облегчение душевное в том смысле, что человек и добрые начала в мире неотделимы. Она восхищалась благородными героями Диккенса.