Джон Ирвинг - Молитва об Оуэне Мини

Бабушка поначалу не сочла нужным участвовать в этом дурацком мероприятии, но, тронутая упорными попытками Дэна выманить ее из проверенной годами надменной замкнутости, согласилась сходить на представление; что до актерской вечеринки, тут бабушка сказала, что решит после спектакля, смотря по самочувствию. А мне выпало сопровождать бабушку в здание грейвсендского городского совета на заключительную постановку «Рождественской песни». Я предпринял все мыслимые меры предосторожности, чтобы бабушка, упаси бог, не сломала бедро, — хотя все пешеходные дорожки были тщательно посыпаны песком, нового снегопада не предвиделось, и самым скользким местом, которое могло поджидать бабушку за пределами ее дома, оказался натертый паркет старого зала городских собраний.

Допотопные откидные кресла скрипели в унисон, когда я вел Харриет Уилрайт к ее любимому месту в третьем ряду у центрального прохода, и ей вслед поворачивались головы наших горожан, подобно тому как прихожане в церкви поворачивают головы вслед невесте, — ведь бабушка появилась в театре с таким видом, будто вышла на поклон после того давнишнего представления моэмовской «Верной жены». Харриет Уилрайт умела явиться по-королевски. Кое-где раздались даже нестройные жидкие хлопки, которые бабушка пресекла, обратив в ту сторону негодующий взгляд; благоговейное уважение — желательно молчаливое — это еще допустимо, а вот рукоплескания в подобных обстоятельствах — просто вульгарность.

Добрых пять минут бабушка устраивалась в кресле. Сняла свое норковое манто и накинула на плечи, шарф развязала, но прикрыла им шею сзади (чтобы уберечься от сквозняков, которые, как известно, всегда норовят подобраться с тыла), а шляпку снимать не стала, и теперь из-за бабушкиной спины ничего нельзя было увидеть (джентльмен, сидевший сзади, любезно пересел на другое кресло). В конце концов я освободился и рискнул отправиться за кулисы, в ставшую уже привычной атмосферу возвышенного покоя, окружавшую Оуэна Мини у гримерного зеркала.

Утренняя обида горела в его глазах трагическим огнем утраты; простуда прочно обосновалась у него в груди, лихорадка бросала его то в жар, то в пот, то в дрожь. Оуэну почти не требовалось подводить гримерным карандашом глаза, и без того утопавшие в мертвецки-темных кругах; да и лицо его, белое, словно у фарфоровой куклы, вряд ли так уж нуждалось в обильной ежевечерней порции детской присыпки, от которой гримерный столик покрылся белесым налетом вроде штукатурки; Оуэн даже вывел на нем пальцем свое имя ЗАГЛАВНЫМИ печатными буквами — излюбленным шрифтом в мастерской мистера Мини по изготовлению надгробий.

Оуэн не стал ничего объяснять насчет оскорбления, которое родители нанесли ему своим появлением на рождественском утреннике в церкви Христа. Когда я высказался в том духе, что он очень сурово с ними обошелся, Оуэн отмахнулся от меня уже отработанным жестом — словно бы снисходительно прощая меня за то, чего мне не понять и чего он никогда мне объяснять не станет: насчет того давнего НЕВЫРАЗИМОГО ОСКОРБЛЕНИЯ, нанесенного католиками, и неспособности его родителей возвыситься над РЕЛИГИОЗНЫМ ПРЕСЛЕДОВАНИЕМ, которому они тогда подверглись. Мне, правда, показалось, их как раз сам Оуэн и преследует. Почему они мирятся с подобным преследованием, оставалось для меня загадкой.

С того места за кулисами, где я расположился, было исключительно удобно обозревать публику, выискивая в ней безропотных мистера и миссис Мини; но их в зале не было. Зато я неожиданно обнаружил злобного мистера Моррисона, трусливого почтаря, — глаза стреляют во все стороны, а руки на коленях судорожно сжимаются, словно стискивая чье-то горло. Во взгляде человека, пришедшего поглядеть на то, Что Могло Бы Быть, обычно сочетаются тоска и жажда крови; свались Оуэн окончательно от своей лихорадки, мистер Моррисон, казалось, тут же заменит его на сцене.

Зал заполнился до отказа; к своему удивлению, я увидел многих, кто уже приходил на представления раньше. Преподобный мистер Меррил, например, пришел то ли во второй, то ли даже в третий раз! Он всегда приходил на генеральные репетиции и часто на следующие за ними представления. Он говорил Дэну, что ему нравится наблюдать, как актеры «вживаются» в свои роли. Как священнику, мистеру Меррилу «Рождественская песнь» наверняка была близка: проникновенная художественная трактовка обращения в веру — не только проповедь христианского милосердия, но и яркий пример человеческого смирения перед миром божественного. Однако мне так и не удалось обнаружить среди зрителей викария Виггина, да и Розу я вряд ли бы увидел, — подозреваю, что им и так до следующего Рождества хватило впечатлений от божественного в интерпретации Оуэна Мини.

Льюиса Меррила, навеки окруженного облаком болезненной меланхолии, исходящим от жены, сегодня окружали еще и их неблагополучные дети. Часто буйные, почти всегда непослушные, одинаково угрюмые, младшие Меррилы всячески выражали свое неудовольствие от того, что их притащили на какую-то любительскую постановку. Долговязый парень — пресловутый кладбищенский вандал — вытянул ноги поперек центрального прохода, не смущаясь тем, что подвергал опасности всех пожилых, немощных и неосмотрительных. Средний ребенок, девочка с грубой короткой стрижкой, что в сочетании с коренастым нескладным телом придавало ей сходство с мальчишкой, громко чавкала жвачкой и пускала пузыри. Она так низко сползла в своем кресле, что ее коленки явно угрожали затылку несчастного впереди нее. Это был кроткий пухлый мужчина средних лет — он преподавал в Грейвсендской академии то ли физику, то ли химию. Когда он наконец развернулся в своем кресле, намереваясь укоризненно смерить девчонку своим ученым взглядом, та выдула из жевательной резинки огромный пузырь, который громко лопнул у него перед носом. Третий, самый маленький ребенок неопределенного пола, ползал под сиденьями, хватая за лодыжки недоумевающих театралов и чем дальше, тем больше измазываясь в золе, песке и прочей грязи, которую зрители нанесли на подошвах своей зимней обуви.

Безобразное поведение детей миссис Меррил терпела молча. Хотя это, очевидно, доставляло ей немалые страдания, она оставалась безропотной — поскольку страдания ей доставляло почти все, она, видимо, считала несправедливым как-то выделять детей. Мистер Меррил глядел как завороженный на середину сцены, в то место, где смыкаются половинки занавеса, будто верил, что, сосредоточив всю свою волю в пристальном взгляде, он раздвинет занавес силой мысли. Почему же тогда у него на лице появилось такое удивление, когда занавес наконец распахнулся?

А почему я так удивился, когда публика аплодисментами приветствовала старого Скруджа в его конторе? Пьеса начиналась этим каждый вечер, но лишь в канун Рождества мне пришло в голову: ведь многие из нынешних зрителей наверняка сидели в тот солнечный день на открытой трибуне бейсбольного стадиона, аплодируя (или приготовившись зааплодировать) силе удара Оуэна Мини по мячу.