Владимир Губайловский - Учитель цинизма

Я здесь действовал в полном согласии с принципом, предложенным Стечкиным. Повторюсь: человечество – любое множество, в котором способна циркулировать специфическая информация, любой элемент этого множества – человек. Строго описать эту специфичность, видимо, нельзя, в отличие от аксиоматики множества действительных чисел, но такое определение человечества и человека – конструктивно, с ним можно работать. Например, мерчендайзер совершенно точно знает специфику сообщения, определяющую человечество, и умеет ею пользоваться, то есть так выкладывать товар на полках супермаркета, чтобы продажи росли.

Но при этом мы далеко не все узнаем о человеке.

Подобное определение будет полным только в том случае, если объект целиком состоит из получаемой и передаваемой информации – на все сто процентов. И такие объекты есть – это элементарные частицы. Все электроны, находящиеся в одном и том же состоянии, принципиально неразличимы. Поэтому, передавая информацию о состоянии электрона-источника, мы можем получить его точную копию в виде электрона-приемника. Никакого внутреннего содержания у электрона нет.

На лекции по квантовой механике профессор Дзялошинский ядовито заметил: «Есть мнение, что электрон так же неисчерпаем, как атом, но, судя по всему, это не так». Поскольку «мнение» это принадлежало видному знатоку физики Владимиру Ленину, а его откровение, что «электрон так же неисчерпаем, как атом», мы зазубрили еще в школе, замечание Дзялошинского аудитория встретила одобрительным гулом.

Для квантовой механики не существует «вещи в себе». Поскольку любая «вещь» исчерпывается измеримыми параметрами – наблюдаемыми.

Человек, к сожалению или к счастью, не так прост.

5…Я говорю о своей юности, которая случилась в конце 70-х – начале 80-х годов XX века в городе Москве, Московской области, в СССР; о людях, которые жили на этой земле (многие и сейчас живут, только они уже совсем-совсем другие).

Однажды мы с другом Аркадием встретили в коридоре общаги нашего товарища – Сергея Ильича. Сережа был юноша солидный и телом, и умом. Представляясь новому знакомому, он говорил: «Зовите меня просто Ильич». Обращение прижилось.

Аркаша поприветствовал его такими словами:

– Ну, рассказывай.

– Что рассказывать?

– Все, – неосторожно предложил Аркаша.

– В начале было Слово, – начал мудрый Сергей Ильич и остановился…

Вероятно, мы не располагали временем, чтобы выслушать «все», и потому пошли по своим неотложным делам, несколько озадаченные огромностью несказанного.

Но сегодня мне хочется рассказать все. Обо всех. И все эти веселые и печальные истории лежат передо мной, как рассыпанная колода. И я тасую ее, тасую, тасую в памяти. Вижу лица. Слышу голоса. Но никак не сходится мой незамысловатый пасьянс.

6…В час ночи жизнь в ФДС не то чтобы вовсе останавливалась, но меняла свое качество. Поскольку именно в час ночи во всем здании выключали свет. Более точно – свет выключали в комнатах и коридорах; лампочки в умывалке, на кухне и в туалете продолжали гореть. Но эта административная инициатива, как ни странно, действовала. Многие на самом деле ложились спать. Становилось тихо. Те, кому приятнее была темнота, располагались в холлах на диванчиках, пили чай, шептались, целовались. Те, кто хотел продолжить активную жизнь, перемещались в умывалку – просторное, выложенное кафелем помещение, где люди действительно умывались. Но не после часа ночи. В это время человек с полотенцем на плече вымирал как вид. Зато появлялись возбужденные молодые люди – со столом, стульями и переполненной окурками пепельницей – дописывать пулю. Это было довольно рискованно: если студента ловили за картами, его запросто могли выселить из общаги. Впрочем, выселение следовало и за другие безобидные проступки, например, распитие спиртных напитков или предоставление крова бездомным тоскующим шатенам и тем более шатенкам.

Свет не гасили только в сессию. Но в сессию общага вообще сильно менялась: все бегают с выпученными глазами или замирают над конспектом. Сессия – это взрывная смесь хаотической активности и какой-то сомнамбулической сосредоточенности.

И был март. И до сессии еще далеко, как до китайской границы. Мы с Аркадием сидели в умывалке и читали. Занимались мы с ним перекрестным просвещением. Поскольку я писал нечто в рифму и считался видным знатоком поэзии, Аркадий спросил меня, с чего ему начать систематическое чтение стихов. Я уже тогда крайне скептически относился к такого рода приобщению к поэзии – читать стихи следует так же, как и писать, – случайно, украдкой от самого себя. Многие сегодня не вполне верно понимают слова Мандельштама о «ворованном воздухе», как будто он говорил только о том, что «разрешенная литература», которую он справедливо характеризует уничижительным «мразь», – это литература, разрешенная некоей властной инстанцией. Не совсем так. Стихи можно «разрешить» и самому себе, и вот этого делать никак не следует: стихи нужно «украсть» у себя, именно так, как Христос рекомендует подавать милостыню – чтобы левая рука не знала, что делает правая. Иначе выйдет если и не «мразь», то измаранная бумага, пригодная разве для того, чтобы разминать и подтираться, когда приспичит. А у себя воровать куда труднее, чем у любых властей – и политических, и литературных.

Если читать стихи украдкой, можно схватить что-то стоящее. Тем более что подлинные стихи нужно читать сразу во второй раз – в первый это абсолютно бессмысленное занятие. Стихи человек не читает – он их вспоминает.

Однажды в автобусе я увидел незнакомого человека, который читал нечто в столбик. Я стоял над ним, и раскрытая страница мне была отчетливо видна. За окном покачивался подмосковный зимний пейзаж – грязные сугробы по обочинам, яркое солнце, черные деревья. Я прочел два четверостишия – и больше не мог. Стихи раскололи оболочку. Горло перехватило от восторга. Ощущение было жестким и предельно ярким, как удар по глазам. Это был Блок.

Вот так и надо – случайно, через плечо, заглянув в чужую книгу. Тогда все может совпасть – отчетливость сказанного, почти лишенная смысла, и мгновенность ускользающего впечатления. Но Аркадий был человеком основательным, по крайней мере – хотел таким казаться. И я промямлил: вот, дескать, Блока и почитай.

Это ведь неразрешимая проблема. С чего начинать знакомство с поэзией? Можно ответить просто: если такая проблема есть, то начинать не надо вовсе. Лучше пока погулять и подышать. Случится – хорошо, не случится – что же делать? Не всем дано. Это не снобизм. Это полное бессилие перед громадой слова и практически полной герметичностью поэзии. Сказать: начинай с простых стихов – всего лишь отговорка, поскольку простых стихов не бывает. Пушкин – сложен и почти непроницаем. Блок – не проще. Сильнее всего на человека действуют стихи его старших современников, с ними еще не утрачен прямой контакт, но они уже обладают непререкаемым авторитетом. Но и здесь опять-таки как повезет.