Владимир Губайловский - Учитель цинизма

– Нет, этот слет я не помню. Их было много. Слишком много. Они уже сливаются в моей памяти.

– Да, в моей тоже.

– Но двадцать пятый был особый.

– Да, двадцать пятый был особый. Мы с тобой бродили по слету, Славка подбежал и вдруг толкнул нас друг к другу и бодро так сказал: «Холодно, грейте, грейте друг друга».

– Он все чувствовал. Он всегда все чувствовал.

– Было действительно не жарко. Мы присели у незнакомого пустого костра. И смотрели на огонь. О чем мы говорили? Ты помнишь?

– Нет, не помню. Помню, потом стали подходить люди, присаживались, переговаривались. Это был костер Берковского. Там был Дима Богданов. Кажется, Дихтер. Они только что выступали. Они нас не знали. Предложили нам чаю. И мы сидели с ними и пили чай.

– Это я тоже помню. А когда уже светало, мы набрели на костер, где всех поили спиртом. Стояла фляга литров на десять, и они всех поили. Там еще был человек в белом халате, врача изображал. И я тоже зачерпнул прямо кружкой из фляги и выпил. Спирт гидролизный очистки Б. И не опьянел. Но потом на несколько минут уснул. Когда мы простились после слета, я был уверен, что мы с тобой больше никогда не увидимся.

– Вот уж я так не думала.

– Буду вспоминать. С самого первого нашего свидания у трамплина на Ленгорах и до самого последнего – у тебя дома, в твой день рождения. Все, день за днем, ничего не упущу, ничего не забуду, ничего.

– Не надо так. Тем более это было последнее свидание, но не последняя наша встреча.

– Но тогда встретились уже не мы, а другие люди. В принципе ведь и сейчас мы можем встретиться, у тебя, кажется, даже телефон не изменился, а я его тридцать лет зачем-то помню.

– Не изменился.

– Но мы-то остались там.

– Остались.

– Твой голос похож на эхо.

– Так и есть. Ты меня придумываешь.

– Я помню.

– Ну как хочешь. Только знай, если ты действительно вспомнишь все – я исчезну. Я стану словами. Твоими словами. И чем точнее ты будешь вспоминать, тем меньше меня останется. Так что решай.

– Может быть, мне это и нужно. Чтобы расстаться с тобой. Наконец. Навсегда.

– Навсегда…

61…У меня очень болит голова. Боль пульсирует в виске и затылке. Я думаю, а если бы она не пульсировала, если бы она была постоянной, не отпускающей, я бы выдержал? Так больно, что даже смешно. На сопротивление боли уходят все силы. Ничего не остается. Даже если совсем замереть и совсем не двигаться. Эти уколы продолжаются. Уже много часов подряд. И анальгин не помогает. Вот еще укол, еще укол. То вдруг подряд целая дробь. Тонкой иглой – раз, два, три. То долгая пауза. И что делать, непонятно, потому что трудно это терпеть. Что уж совсем странно – эта боль постепенно растекается по виску, по затылку, но почему-то не мешает писать. Такой аккомпанемент. Аккомпанемент боли. Пиццикато.

Я все никак не найду правильные слова, чтобы начать говорить о тебе. То одно вспомню, то другое. Оказывается, очень трудно о тебе говорить. Оказывается, просто невозможно о тебе говорить.

– Лиля, как трудно тебя окликнуть.

62…Ты в платье, коротком, белом, с какими-то цветами. Я жду тебя у трамплина на смотровой. Вообще-то свидание я тебе назначил не у трамплина, а на трамплине. Ты спокойно согласилась…

Ты в черном свитере, улыбаешься мне, а говоришь не со мной…

Ты в длинной узкой черной юбке, лежишь на траве среди майских одуванчиков, запрокинув руки и кверху голову задрав…

Ты в длинной широкой цветастой, почти цыганской юбке, встречаешь меня на пороге и делаешь глубокий реверанс… Я кланяюсь…

Ты в джинсах – в синих, в светло-голубых, черных…

Ты в оранжевой куртке, в вязаной шапочке… Осень. Абрамцево. Пруд…

Ты после ванной с полотенцем на голове, вроде чалмы, в Питере на кухне у Светки Курицыной…

Ты в купальнике с открытой спиной, собираешь на стол на дачной террасе, сейчас мы будем ужинать, а я так смотрю на тебя, что, кажется, твоя голая спина сейчас пойдет волдырями от ожогов…

Ты без купальника…

Ты в одной шерстяной шали редкой вязки стоишь на коленях у моего изголовья. Я поднимаю руку и касаюсь твоего бедра…

Мы едем в гости к Аполонычу. Ты ему очень нравишься. Он не сводит с тебя глаз. Он читает «Александрийские песни» и нараспев – Окуджаву: «О чем ты, Тинатин? Ты вся смятенье, покачиваешься, слаба, как хорошо, что не смертельны твои смертельные слова». Дима в ударе. Он выпевает глубоким, ласкающим голосом: «Где листья облетают первые, где бабочки последние летят». Он танцует, его руки живут своей отдельной жизнью, они изгибаются, как реки, как змеи… Дима весь светится. А я как-то неуместно резок и слишком ироничен. Мы возвращаемся от Димы, и ты говоришь: «Зачем ты так? Ты же был почти груб. На тебя это не похоже». – «Ничего, стерпит». – «Он-то стерпит…»

Мы идем по Ленгорам, спускаемся к реке, садимся на речной трамвайчик, сидим за столиком, а на потолке играют и переливаются золотые отблески воды. Тото Кутуньо…

Мы на качелях, в осеннем пустом парке, ты так раскачиваешь жестяную лодочку, что мне становится не по себе, я не в такт приседаю и повисаю на руках – качели уходят из-под ног. У меня перехватывает дыхание…

Мы едем на дачу, и ты уходишь за занавеску, чтобы переодеться, а я не делаю ни шага к тебе и, наоборот, делаю вид, что читаю, и ты топишь печку, а потом мы возвращаемся в Москву и весь обратный путь почти целый час стоим в тамбуре, курим одну за одной и не отрываясь смотрим друг другу в глаза, и мне кажется, что твой взгляд выжигает мне душу до углей, дотла, до тошноты…

Мы едем в Питер, а там шатаемся по городу, ночуем на Бухарестской у Оли Глазуновой, едем в Ораниенбаум – осенний, пустой парк, где нет ни одного человека, сырая серая погода, листва грязно-желтая, а мы бродим и говорим ни о чем, а потом останавливаемся на мостике, курим и бросаем в речку два окурка, и они плывут рядом, но твой как-то быстро утыкается в берег, а мой уплывает дальше и дальше к Финскому заливу… Или в том же Ораниенбауме стоим на набережной и видим близкий, но недоступный Кронштадт… И я начинаю говорить о Кронштадтском мятеже, и фантазирую, и говорю, что если бы мятеж удался, то все в этой стране было бы по-другому, но они не решились. И ты качаешь головой: «Я тоже читала «Остров Крым»… А потом мы едем в Петергоф, и там такая же серая погода, и мы опять бродим по облетающему парку. И ты поешь: «Домик окнами на запад, домик дверью на восток, сколько их сменилось за год, что просились на постой…» А в поезде уже по дороге в Москву ты говоришь: «Спасибо тебе за эту осень», и я не понимаю, что это прощание… А потом эти полуслучайные встречи в универе, куда ты с Эдмундовной приходила заниматься гимнастикой, а потом вы поднимались в общагу, и мы встречались с тобой всегда вдруг, не уговариваясь, мы почти никогда не уговаривались, будто боялись друг друга связать… И мы с тобой поднимаемся в мой блок, в блоке две комнаты, моя – пустая, мой товарищ уехал на неделю… Мы выключаем свет. И ты раздеваешься и остаешься в трусиках и лифчике – белом атласном, и я вдруг, обернувшись, вижу тебя всю, подсвеченную заоконными прожекторами, которые включили к ноябрьским праздникам. Как я их всегда материл за то, что спать мешают! И как я им сегодня благодарен. Ты смущенно улыбаешься, у меня перехватывает дыхание, как на качелях. Я опускаюсь на колени, и целую тебя в живот, и не могу оторваться. Мы ложимся на узкую мою постель, и я не с первой попытки расстегиваю твой лифчик и медленно стягиваю с тебя трусики. Ты раздвигаешь ноги, и я с помутившимся от желания сознанием пытаюсь в тебя войти и не могу, ты – совершенно сухая, я делаю попытку, еще, еще и рву уздечку, мне больно… Ты успокаиваешь меня. Я засыпаю расстроенный, чтобы, проснувшись в предутреннем сумраке, увидеть тебя спящую и поцеловать в плечо… А утром выясняется, что юноша из соседней комнаты ушел и запер блок… И мы сидим в нашей комнате и не можем выбраться… Я читаю юбилейный номер «Воплей» – посвященный 100-летию Блока, ты, как всегда, читаешь учебник… Ты ведь такая прилежная ученица… Мы заперты, а значит, свободны, свободны до самого вечера… Мы принадлежим только друг другу. Я говорю о Блоке и вдруг понимаю, что его стихи меня совершенно не трогают… А потом оказалось, что ключ лежал в почтовом ящике и мы его просто не нашли…