Заур Зугумов - Бродяга. Воскрешение

Как мне показалось, и этот офицер ничего общего с персоналом тюрьмы не имел. Он был из другого ведомства — зоркому, хоть и почти слепому глазу арестанта трудно в этом ошибиться.

Начальник тюрьмы пригласил меня сесть на один из стульев, которые стояли справа от двери, почти вдоль всей стены. Тон, каким он обратился ко мне, не оставил у меня уже почти никаких сомнений в том, на что в глубине души, не признаваясь в этом даже самому себе, я надеялся все эти томительные полгода. Майор тем временем подошел к окну, глядя куда-то во двор тюрьмы. Закинув руки назад, он стоял молча и почти не шевелясь, пока дверь вдруг снова не открылась. На пороге появился все тот же эскорт, только теперь он конвоировал Лимпуса.

При появлении своего подельника я встал, чуть не подпрыгнув, будто невидимые пружины подтолкнули меня. В этот момент возникла некоторая пауза, которую прервал начальник тюрьмы, обращаясь с улыбкой к двум находившимся в кабинете офицерам спецконвоя ГУЛАГа, а эти офицеры были именно из этого подразделения: «Я так думаю, товарищ майор, что уставу не будет перечить, если эти молодые люди просто поздороваются?»

Офицер, к которому обратился хозяин, уже давно повернулся лицом ко всем стоящим в кабинете и молча разглядывал нас с Лимпусом, прищурив глаза и нахмурив густые брови. Эта манера следить за людьми, их мимикой, выражением глаз, за проявлением их чувств в момент, когда приговоренные к смертной казни узники ожидают вердикта Верховного Совета СССР, стоя в кабинете хозяина, вероятно, была приобретена этим офицером за долгие годы службы. Если бы можно было разговорить такого человека, уверен, что любой из его рассказов стал бы захватывающим бестселлером. Но, увы, таким людям предписано вечное молчание.

Услышав, что хозяин обращается именно к нему, он тут же резко ответил: «Да, конечно, только недолго». Я стоял у стульев и хотел было пойти навстречу Лимпусу, но ноги не слушались меня, и не успел я еще об этом подумать, как был в крепких объятиях своего друга. Мы не виделись всего полгода, но каких полгода! Как он изменился за это время, поседел, осунулся! Но главное — он оставался все таким же неунывающим бродягой, каким я знал его всегда. Это было очевидно и не могло не радовать меня. В этот момент мы не сказали друг другу ни слова, просто молча стояли и смотрели на то, как злодейка судьба поработала над нашими лицами, пока наше внимание не привлекли слова майора. Он стоял в центре кабинета и держал в руке какой-то большой пакет. Начальник тюрьмы, выйдя из-за стола, также застыл, одернув по воинской привычке китель, другой офицер с солдатом вытянулись в струнку.

Майор начал читать:

— «Именем… Верховный Совет СССР… отменил высшую меру наказания, вынесенную судом города Баку Зугумову Зауру Магомедовичу, 1947 года рождения, уроженцу города Махачкалы, и Даудову Абдулле Лабазановичу, 1959 года рождения, уроженцу города Махачкалы. Председатель… подпись, секретарь… подпись. Число. Месяц. Год».

Не помню, что я чувствовал в тот момент, когда майор читал постановление, но хорошо помню, что после его окончания мы с Лимпусом, как по команде, оба присели на диван, который стоял рядом с нами. Видимо, силы, которые мы берегли для последнего броска, иссякли. Мы молча сидели на диване и смотрели на ту суету, которая происходила у стола. На нас уже никто не обращал никакого внимания, все присутствующие в кабинете были заняты исключительно бумажной волокитой. Офицеры подписывали какие-то документы, что-то говорили друг другу, солдат же запихивал в огромный старый кожаный портфель толстые папки, похожие на личные дела арестантов.

Впрочем, эта процедура продолжалась совсем недолго. Было очевидно, что здесь никто никого не хотел обременять своим присутствием. Наконец, закончив все необходимые формальности и сухо, по-военному, попрощавшись с хозяином тюрьмы, конвойные особого отдела ГУЛАГа вышли из кабинета, даже не взглянув в нашу с Лимпусом сторону. В кабинете тут же воцарилась мертвая тишина. Хозяин молча перебирал какие-то бумаги, которые грудой лежали у него на столе, в поисках какой-то одной, необходимой ему в данный момент, затем неожиданно, когда то, что он искал, нашлось, как-то по-свойски, будто мы были по меньшей мере его давними приятелями, обратился к нам: «Как насчет чая, ребята, нет желания чифирнуть?» Откровенно говоря, мы даже не поняли сразу, чего от нас хотят, но хозяин был далеко не глуп и к тому же, хочу еще раз подчеркнуть, по природе своей был неплохим человеком. Не обращая на нашу молчаливость и естественную отчужденность никакого внимания, понимая наше состояние, он заварил нам хороший чифирь, запарил, а затем слил его в «армуду» — стакан так, будто сам лет десять провел в лесу на повале, подошел и подал нам эту живительную для любого арестанта влагу.

Только в этот момент мы пришли в себя, поблагодарили его и по-свойски разобрались с содержимым в стакане. Чифирь здорово взбодрил нас, и мы около двух часов проговорили с начальником тюрьмы, в основном, конечно, отвечая на его вопросы. Он не скрывал того, что по-человечески рад за нас, ну и не преминул, конечно, заметить то же, что и все, — относительно нашей стойкости и прочего. Его, так же как и других, мы, естественно, не стали убеждать в обратном. Да и какой в этом толк? Главное, мы стали вне досягаемости Саволана, а все остальное для нас теперь приобретало абсолютно другое значение.

К вечеру нас вместе с Лимпусом определили на второй корпус, в 62-ю камеру. Хозяин сказал нам, что оставляет нас на сутки вместе, зная, что нам есть о чем поговорить, а затем обязан рассадить нас, иначе ему самому за это может здорово попасть. Ведь мы, объяснил он нам, несмотря на отмену смертного приговора, еще оставались на особом контроле у вышестоящих мусоров, а недооценивать подобного рода обстоятельства всегда чревато неприятными последствиями, даже и для самого хозяина этого заведения.

Ну что ж, нам все было ясно и понятно, даже и без его слов. От души поблагодарив его за сострадание и человечность, мы вышли следом за разводящим надзирателем и, пройдя почти через весь тюремный двор, вошли в корпус, а затем и в камеру, где нас уже давно ждала братва, заранее извещенная о том, что мы скоро появимся в хате. Был поздний вечер, на землю уже давно опустилась ночная мгла. Мы сидели на нарах 62-й хаты Баиловского централа, в кругу босоты, которая встретила нас, как и положено было встречать людей, и не верили в то, что все это происходит в реальности.

В камере в то время в основном находились грузины. Дело в том, что в 1986 году в Грузии появился какой-то новый министр МВД. С его приходом и началась та «веселая бродяжья» жизнь для босоты этой республики, которая, можно сказать, продолжается и поныне. Он стал отправлять на дальняки всех Жуликов или тех, кто, еще не являясь таковыми, были на «подходе в семью». Ну и, конечно же, старых бродяг — каторжан. Этапом на Север босота шла через Баилово, а камера № 62 была пересыльной камерой особого режима, единственной в корпусе. Здесь я знал все и вся, потому что до вынесения мне смертного приговора и водворения в камеру смертников на полгода был на положении в этом корпусе.