Валерий Зеленогорский - В лесу было накурено... Эпизод II

Мобильник изменил мир. Я прошел путь от биппера до смартфона. Я ем, сплю, хожу на горшок с ним в руках. Остаться без телефона равносильно выходу без трусов в город. Кажется, что страх пропущенного вызова равносилен катастрофе. Картинка на экране в форме конвертика вызывает животный страх, звонок чужого человека может взорвать твой мозг, как удар бейсбольной биты. Две недели подряд я получал до 30 сообщений в день от незнакомого мужчины с банальными sms. Он начал утро так:

«Доброе утро, любимая!»

Через минуту:

«Как спалось, сердце мое?

Душа моя плачет без тебя!

Сияние твоих глаз манит меня!»

Далее цитаты из Чаадаева, Гете и т.д.

Вечером пошли sms покруче!

«Солнце мое, мое чувство огромно, миллионы роз я бросаю к твоим ногам, о лучезарная!

Я мечтаю о проникновении в твои чертоги, давай сольемся в экстазе!»

Последнее сообщение я получил в 2 часа ночи:

«Только что, вспоминая о тебе, я трогал себя и кончил!»

Я решил, что это перебор, и стал набирать номер воздыхателя. Пока я выполнил набор, пришло сообщение: «Я хочу умереть на Черном море в окружении наших с тобой внуков!!!»

Мне ответил молодой мужчина, вокруг него плакали дети и скрипела кровать.

«Я получаю чужие сообщения, уточните номер», – сказал я. Была пауза, потом отбой.

По доброй традиции 70 лет, каждый год 1 мая и 7 ноября, организованные толпы с флагами и плакатами ходили демонстрировать свою любовь к режиму. Были люди, искренне считающие, что это настоящий праздник, но большинство относилось к этому как к суровой необходимости или в крайнем случае рассчитывали на отгул, чтобы в свободный день сделать что-то для себя, а таких дней в ту пору было немного. В каждом городе строили свой мавзолей, тело вождя в нем незримо присутствовало, и было бы здорово возить мумию хотя бы по городам-героям, вот бы радости было. Первая моя демонстрация была в шестнадцатилетнем возрасте. Я ушел из школы по личным мотивам и поступил на швейную фабрику учеником слесаря. 7 ноября я пришел на родную проходную, где звенели трубы, все были приодеты в чистое и нарядное, парткомовские холуи строили людей в колонны по десять в ряд. Мне дали портрет Кириленко, был такой член Политбюро из брежневской плеяды, крупномордый, с отечными глазами и взглядом спившегося конюха.

Я лично к нему ничего не имел, как и ко всем его собратьям, эмоций они у меня не вызывали, мне больше нравились девушки, особенно одна, в то время я переживал свое новое чувство и поэтому бросил ходить в школу, расстегнув ей лифчик в летнем лагере для комсомольского актива. Чувство распирало меня и никак не способствовало изучению алгебры и физики. Природа происхождения видов меня интересовала в то время больше, чем направленное движение электронов.

Перед выходом с проходной мне дали в одну руку портрет Кириленко, а в другую стакан самогонки, изготовленной моим учителем по слесарному делу Дерябиным. Это был добродушный умный мужчина с золотыми руками и с чувством иронии такой силы, что много лет спустя я не встречал такого у многомудрых властителей дум, которых я повидал немало. Он был абсолютно гармоничным человеком, профессионал, зарабатывал крепко, в партии не состоял, за привилегии не бился. Не бил себя в грудь за «премию», как придуманные герои советских романов о рабочем классе. Очень изящно шутил о жизни в советскую эпоху, но не злобствовал, считая ниже своего достоинства полемизировать с жизненным устройством страны, которую он не выбирал, и вождей тоже. Он относился к власти как настоящий философ: если к хорошей жене прилагается ее сестра, противная и сволочная, ну что ж, это для равновесия композиции. Дерябин меня ремеслу не учил, он понял, что слесарь-лекальщик не мое призвание, руки у меня не из того места, но в процессе общения давал такой мастер-класс по теории выживания, что до сих пор я чувствую его взгляд, мудрый в противовес портрету, который я носил много лет подряд. Каждый год я нес портрет товарища № 2, нашего Бормана, и узнавал его только по надписи на обратной стороне плаката, где было написано просто – «Кириленко». Но все-таки в первый раз я Кириленко до мавзолея не донес. Организм воспротивился, не принял нового для меня идола. Дерябин уже налил стакан самогона и скомандовал мне выпить одним махом за появление в моем бесхребетном состоянии рабочей косточки, за гегемона, который победит во всем мире. Пить я не умел тогда вообще, папа мой пил крепко, а я вот сплоховал, но выпил ответственно, с рабоче-крестьянской удалью и понял, что у меня открылся третий глаз и новый мир, в который я вошел, был ловушкой. Свет в моих глазах померк, организм приказ принял, и я упал замертво вместе с Кириленко в грязь лицом, рядом со мной лицом в ту же грязь упал член Политбюро, секретарь ЦК КПСС, Герой Социалистического Труда Андрей Павлович Кириленко. Запахло идеологической диверсией и моей блевотиной. Товарищи по работе отнесли меня в холодок, чтобы я набрался сил перед выходом на построение. Бросить меня и дать тихо умереть было не в их силах. Все должны были пройти мимо трибуны, был случай, когда в один год перед выходом к трибуне, где уже все оцеплено милицией, крякнул один пенсионер – орденоносец. Сил по дороге потерял много, так и донесли его до трибуны под руки крепкие ребята из сборочного цеха, никто не заметил потери бойца, и только сдувшийся шарик на спине ветерана обозначал его трагический финал. Наш случай был легче, я, слава богу, не умер, только потерял сознание на время; был бледным и все время просил пить, как раненый матрос в фильме «Брестская крепость». Загудел заводской гудок, и колонны вышли на улицы нашего города с песнями под звон медных труб. Меня под руки вели два крепких слесаря, команда которым была не потерять меня до мавзолея. У меня были новые ботинки из свиной кожи, блестящие – моя гордость. Они были с острыми носами, что было в далекие семидесятые ультрамодным, в сочетании с красными носками нижняя часть моего тела была неотразимой, чего нельзя было сказать о верхней, с расхристанной рубашкой, с пятнами домашнего завтрака и фуршета на проходной, с лицом, напоминающим посмертную маску вождя работы скульптора Альтмана. Вот во что превратила меня тяга к зеленому змию. До недавнего времени, когда бог дал мне силы выпить без выпадения в осадок, бокал с алкоголем всегда давал мне образ чаши со змеей – вот такая ассоциация с интоксикацией. Идти было долго, километров семь, но, слава богу, колонна останавливалась, люди выпивали, танцевали, а я лежал, чтобы мои носильщики, сменяя друг друга, могли передохнуть.