Алексей Варламов - Все люди умеют плавать (сборник)

И вдруг, точно услышав его мольбу, раздался телефонный звонок. Длинный, частый, междугородний.

Поэт сорвал трубку и ледяным голосом, словно его оторвали от служения музам, произнес:

— Слушаю.

— С Хабаровском говорите, — равнодушно сказала телефонистка, игнорируя его лицедейство.

«Алло, Хабаровск», — едва не сострил поэт, но за семь тысяч километров срывающийся нежный голосочек проворковал:

— Компания «Охотское море». Соединяю вас с Алексеем Петровичем Романовским.

— Подите к черту! — Поэт свирепо швырнул трубку, досадуя, что зря обнадежился.

Через минуту телефон зазвонил снова.

— Ты что же это? — спросил сытый мужской голос. — Друзей своих не помнишь?

— Лешка, — проговорил поэт неуверенно. — Лешка, ты?

— Узнал, — засмеялся глава компании. — А я уж думал, ты так зазнался, что и говорить со мной не захочешь.

Бог ты мой, Лешка Романовский! Толстый, краснощекий бутуз, откормленный на дармовой красной рыбе, икре и кедровых орехах, добродушный увалень, тупой, прости Господи, как сибирский валенок. А нынче и он коммерсант? С ума они все, что ли, посходили!

— Я завтра прилетаю в Москву.

— Ну так заезжай. Да не забудь привезти рыбки и аралевой.

Интересно, думал поэт, бродя по своей комнатушке из угла в угол (мебели у него почти не было) и предвкушая хорошую выпивку, кто бы поверил сегодня, что в исторический год московской олимпиады этот самый Романовский в обносках явился в Москву из своего Хабаровского края, из поселка Аян на берегу Охотского моря, одному Богу ведомо, как поступил в университет и пять лет в нем проучился. Его выгоняли, над ним ржали студенты и преподаватели, он говорил «ложил», путал ударения, старался казаться умным и употреблял слова, которых не понимал. Над ним издевались едко, жестоко, изощренно, как умеют издеваться интеллектуалы над безграмотностью, над тем, что он не читал «Игру в бисер», не знал, кто такие Мандельштам и Бродский. Ему говорили — твое место не здесь, ты неуч, рвань, вали назад в тайгу, к медведям, а он все равно учился, сдавая экзамены по многу раз, доводя своей тупостью и настырностью до исступления самых бывалых преподавателей.

А однажды с ним сыграли и вовсе мерзкую шутку. Большой повеса и прикольщик режиссер студенческого театра Лука Скопцев на глазах у всего курса дал ему импортный презерватив в блестящей упаковке и сказал, что это жвачка. Романовский расцвел от неслыханной щедрости, а еще более от того, что сам Лука до него снизошел, сунул презерватив в рот, и все годы его сопровождала слава, от которой он не мог отделаться.

Поэт, впрочем, в этой травле не участвовал. Он хоть и не понимал, зачем Романовскому романо-германская филология и иностранные языки, но всегда — был на стороне униженных и оскорбленных, и несчастный изгой это чувствовал. Поэт ловил на себе его благодарный взгляд, они говорили иногда о рыбалке — на втором месте после муз у поэта стояла рыбная ловля, — и однажды Романовский позвал его с собою на Дальний Восток. Он так косноязычно, и оттого особенно красочно, описывал тамошние места, что поэт, понимая: такое бывает раз в жизни, — согласился.

Пять часов они летели на вертолете над тайгой, над Шантарскими островами и Охотским морем на речку Лантарь. Вода в речке была темной от спин лососей, они жадно хватали любую блесну, отчаянно сопротивлялись и делали свечки, когда их вытаскивали. За один вечер поэт поймал столько рыбы, сколько не ловил за всю свою предыдущую жизнь.

Однако это было страшно давно, и теперь даже не верилось, что он летел куда-то на вертолете и стоял на берегу неведомого моря, он только чувствовал странное возбуждение, и ощущение, будто бы что-то произойдет, не давало ему покоя.

Водка под рыбу шла исключительно. Поэт быстро захмелел и впервые за много лет почувствовал себя человеком.

— Ну, Леха, — сказал он, когда первая пустая бутылка валялась под столом, — доложь мне, как ты дошел до жизни такой.

— Сначала занялся чартером на Цейлон.

Этот представительный, уверенный в себе и хорошо одетый мужчина не имел ничего общего с тем заезжим лохом, каким помнил Романовского хозяин дома.

— Ну-ну, — закивал поэт, подливая водочки и закусывая ее икрой, — чай там хороший, как же, знаю.

— Чай-то хороший, — усмехнулся Романовский. — Но шутка вся в том, что, когда туда летишь, надо обязательно делать промежуточную посадку в Пакистане. Ты даже не представляешь, какие из-за этого трудности. Ну что делать? Я полетел в Исламабад, добился встречи с премьер-министром и получил исключительное право летать над Пакистаном без посадки.

— Да ну? С самой Беназир Бхутто говорил? — изумился поэт, имевший слабость к женщинам-политикам.

— Как с тобой.

— Да, брат, это тебе не сосисками торговать. Ну, а теперь куда летаешь?

— Практически никуда. Чартер — это только для накопления капитала. Дело неперспективное. Я теперь строю дорогу от Якутска до Аяна.

Поэт снова выпил, отведал вяленой медвежатины. Он чувствовал себя до некоторой степени обязанным проявить вежливость и интерес к делам «кормильца», хотел спросить что-нибудь умное, например, про финансирование, дабы обнаружить свою осведомленность в дорожном строительстве, но вместо этого брякнул:

— Слушай, а асфальт у вас в лужи ложат?

— Нет, в лужи не кладут, — спокойно ответил Романовский, — да Бог с ней, с дорогой. Ты мне лучше о себе расскажи. Я что-то в последнее время редко о тебе слышу. Ты пишешь?

— Пишу, — вяло проговорил поэт и честно признался: — Но мало. Настроения нету.

— Что так?

— Видишь ли, Алексей Петрович, литература нынче превратилась в нечто похожее на ловлю бабочек.

— Но ведь ты же сам говорил когда-то, что тебе было бы легче не дышать, чем бросить писать стихи.

— Ай, да мало ли кто и что говорил? — досадливо поморщился поэт. — Давай лучше выпьем.

— Давай, — согласился Романовский, — только мне кажется, что у тебя что-то не в порядке.

— Все у меня в порядке, — поэт мрачно опрокинул рюмку, — кроме того, что в этом вонючем городе я никому не нужен. Мне всегда казалось, что это совершенно не важно, но теперь, представь себе, я страдаю. Конечно, можно утешиться тем, что пройдет лет десять и все образуется, но, во-первых, я в это мало верю, а во-вторых, все равно раньше подохну. Да ну все к черту!!! Что ты не пьешь?

Поэт был задет за живое и жалел, что позволил втянуть себя в этот идиотский, заведомо бесполезный разговор. Но Романовский слушал его с живейшим участием.

— Подожди, — сказал он, останавливая снова потянувшегося к бутылке поэта. — Пока ты еще не очень пьян, выслушай меня. Я знаю, что вам сейчас трудно. Но у меня есть деньги, и я хотел бы предложить вам свою помощь.

— Кому это вам?