Алексей Варламов - Все люди умеют плавать (сборник)

— Разумеется. Если человек заслуживает…

— Он заслуживает, заслуживает, — пробормотал поэт, — знаешь, ты посиди, а я его сейчас вызову.

— Может быть, все-таки завтра? Или ты как-нибудь сам?

— Нет, завтра не надо, — сказал поэт строго, — хорошее дело нельзя откладывать. А мне он не поверит.

К телефону долго не подходили. Наконец сердитый, сонный голос промычал:

— Але.

— Луку будьте добры.

В трубке истерически взвизгнули, раздался яростный стук в дверь, и поэт услышал испуганный голос:

— Ты что, сдурел?

— Приезжай срочно. Дело есть. И бутылка, да не одна.

— Иди к черту, — разъяренно произнес Лука.

— Приезжай, не пожалеешь.

— Да как я приеду-то?

— Я сейчас за тобой авто пришлю.

Поэт повесил трубку и спустился вниз, где тотчас же опознал нужную машину.

— Слушай, шеф, — разбудил он сладко посапывающего и вряд ли сильно тяготившегося своим положением шофера, — чтоб одна нога здесь, другая — там. Вот адрес — хозяин велел.

Водитель что-то проворчал насчет перегороженной улицы, но завел двигатель, и поэт удовлетворенно подумал: на цепь себя посадить немудрено — как вот только слезть с нее потом?

Романовский наблюдал за всеми его лихорадочными перемещениями с растерянностью и недоумением.

— А помнишь, Алешка, первый курс, картошку? — спросил поэт, разливая остатки третьей бутылки.

— Помню.

— А как сессию сдавали?

— Да.

— А Луку помнишь?

— Это худенький такой, кудрявый?

— Ну да, дамский угодник.

— Помню. — Голос Романовского вздрогнул, а в глазах что-то помутилось.

— А знаешь, Леша, — продолжал поэт, — года два назад, когда Союз еще что-то мог, мне предложили поехать в Японию. Подписали контракт, дали визу, а потом на шикарном банкете стали говорить тосты за японо-российскую дружбу. А я возьми да и ляпни: «А острова все-таки наши!»

— Ну и что?

— Да ничего, — пожал плечами поэт. — Естественно, я ни в какую Японию после этого не поехал, и вот теперь думаю, зачем это сказал? Что, мне нужны острова, где я никогда не был и не буду? Или за державу обидно? Черта с два. Я полагаю, что японцы даже лучше бы с этими островами управились. Страсть к эффектам погубила. Понимаешь?

— Не очень.

— То-то и есть, — вздохнул поэт. — Кажется, звонят. Пойди открой, а то я перебрал немного.

— Простите, — услышал он голос Луки, — я, наверное…

— Лука, дружище, — крикнул поэт, — заходи. Это же Лешка Романовский. Не узнаешь, что ли? Ну раздевайся, садись, вас друг другу представлять не надо, наливайте, закусывайте, а я сейчас.

Поэт сунул ноги в тапочки и выскользнул на лестничную клетку. Позвонил в соседнюю квартиру.

— Тома, открой. Это я.

— Я сплю, — отозвался за дверью сердитый, низкий женский голос.

— Открой, Томочка, очень нужно.

Дверь приоткрылась.

— Ты с ума сошел, — проворчала продавщица. — Вот приспичит среди ночи. Ну заходи.

— Тома, не сердись, но я не за этим пришел.

— Выпить у меня нету, — ответила женщина, сразу поскучнев.

— Да ну, — махнул рукой поэт, — этого добра у меня сегодня хватает. Ты мне дай, пожалуйста, презерватив.

— Что-о?!

— Томочка, он мне очень нужен. Ну хочешь, на колени встану?

— Пошел вон, мерзавец. — Тамара хлопнула дверью перед его носом.

— Тома, если не дашь презерватив, я устрою скандал на весь подъезд.

— Как у тебя совести хватает, — всхлипнула Тома.

— Маленькая моя, — ласково попросил поэт, — ну будь умницей. Если бы у тебя не было презерватива и он бы тебе потребовался, я бы дал, не задумываясь.

За дверью послышалось рыдание.

— Тома, перестань реветь. Ты знаешь, я этого не терплю.

— Кобель проклятый, — прорыдала Тамара, и в открывшуюся дверь на руку поэта лег маленький пакетик.

— А импортного нету?

— Ублюдок!

— Спасибо, родная моя, — проговорил поэт прочувствованно и вернулся в квартиру.

Лука и Романовский сидели в разных концах комнаты и напряженно молчали. Эта напряженность висела в воздухе, смешавшись с табачным дымом.

— Ну что приуныли, братцы? — весело произнес поэт. — Наполним бокалы и выпьем за встречу. Да, кстати, Лука, я забыл тебе сказать, что этой ночью Алексей Петрович и я основали фонд помощи нуждающимся деятелям культуры. С этой минуты ты наш пенсионер. Поздравляю тебя. Что бы ты хотел получить от фонда?

— Ничего мне не надо, — нервно ответил Лука.

— Не лги, — оборвал его поэт. — Ты живешь в кошмарных условиях, сходишь с ума от соседей, ушел с любимой работы. Дирекция фонда готова тотчас же предоставить тебе необходимую сумму для покупки квартиры. Это правда, Алексей Петрович? — повернулся он к Романовскому, в упор глядя на багрового коммерсанта.

— Правда, — сказал Романовский.

Взгляд Луки был туманен, горяч и метался по квартире, как солнечный зайчик.

«Боже мой, что я делаю, — подумал поэт, — Что я делаю? Зачем?»

Но остановиться уже не мог.

— Ты получишь деньги безвозмездно, — произнес он. — Только прежде выполни одну формальность. Ты должен пожевать вот это. — И протянул презерватив.

Лука побелел, но поэт на него и не смотрел — с Лукой все было понятно, и даже не очень важно, как он поведет себя дальше. Поэта интересовала реакция мецената. И он увидел ее. В больших, круглых глазах Романовского вдруг промелькнуло дикое, хищное удовлетворение: он весь подался вперед, но вдруг почувствовал на себе взгляд поэта и вскочил.

Несколько секунд все трое молчали. Романовский подошел к вешалке и надел плащ.

— Ну и дурак же ты, — сказал он поэту и хлопнул дверью.

— То, что ты сделал, — произнес дрожащий Лука, — еще более гадко.

— Брось, — ответил поэт устало, — он этого хотел и он имел на это право. Прошлое должно быть отомщено. А у нас с тобой осталось еще две бутылки, и мы станем читать стихи и пить. Нам есть за что сегодня выпить, брат Лука. Сегодня я, нищий стихотворец, спас честь русской поэзии. Наливай. Только подожди меня одну минуту.

Поэт вышел на лестничную клетку и позвонил в соседнюю дверь.

— Тома, — сказал он деловито. — Возьми, пожалуйста, презерватив обратно. Он не понадобился. И не плачь. Все равно, кроме тебя, у меня никого нет.

То, что девочки взрослеют быстрее мальчиков, Елена Викторовна испытала сама, когда стала работать учительницей математики в шестом классе. Она только что закончила институт, выглядела совершенной девушкой и, чтобы никто не смел ее обижать, держалась на уроках надменно и сухо. В классе когда ее первый раз увидели, сначала присвистнули от удивления — светловолосая сероглазая математичка была красива и стройна, что по детскому представлению непреложно влекло за собой милосердие и доброту, но лютовала Елена на уроках по-страшному: лепила двойки, не прощала несделанных домашних заданий и кричала: «Какое право вы имеете раскрывать эти скобки?», как если бы на ее глазах был совершен хулиганский поступок. Противоречие между миловидной внешностью и злобным характером не укладывалось в детских головах так же, как не желали превращаться в десятичные дроби десятки, делимые на три. Класс пробовал брать ее гудением, мычанием, уговорами или лестью, но Елена Викторовна не поддавалась.