Алексей Варламов - Повесть сердца (сборник)

Торговаться я не стал. Как раз в ту пору в моей жизни случилось горе: умер отец. Все деньги, что он оставил мне в наследство, я был готов истратить на дом. На пионерке с хозяйкой и ее молчаливым сдержанным сыном мы поехали километров за двадцать в сельсовет. Дрезина везла нас через лес, наступавшие на узкоколейку ветки деревьев и кустов хлестали по лицу. Кое-где рельсы были разобраны и приходилось слезать и перетаскивать машину на руках. Мы проносились над речками и ручьями, и я жадно смотрел по сторонам, привыкая к новой местности.

В сельсовете, однако, выяснилось, что для покупки необходимо согласие председателя колхоза. Жуликоватого вида мужичок, спущенный из района в это отсталое хозяйство под названием колхоз «Вперед» и мало походивший на должностное лицо, сперва заупрямился.

— А на кой ляд ты мне тут нужен? Ты ж не станешь в колхозе работать. Ко мне сейчас беженцы с Узбекистана едут. Вот они и купят избу.

Я был в отчаянии, а Анастасия Анастасьевна с сыном в досаде — где б еще они нашли такого щедрого покупателя? Однако красного председателя переубедили трезво мыслящие трактористы.

— Да не… Никто эту избу не купит. Она на отшибе стоит. Туда если кого и поселишь, зимой дорогу чистить трактором придется.

— Ну смотрите, мужики, вам с ним жить, — обронил председатель и, не глядя на меня, вышел.

В чистеньком здании сельсовета я вручил гражданке Мазалевой три тысячи рублей и, заплатив еще пятьсот за налог, получил бумагу, свидетельствующую о том, что отныне я являюсь владельцем дома в деревне Осиевской Бекетовского сельсовета Вожегодского района Вологодской области, после чего довольные друг другом мы расстались. Сумма, конечно, была немалая. Но случилось это незадолго до гайдаровской реформы и деньги все равно бы у меня пропали. Я только очень надеюсь, что добрая и разумная Анастасия Анастасьевна, к которой я не испытываю ничего кроме благодарности, сумела вовремя и толково их использовать.

Тем не менее когда позднее в деревне меня спрашивали, сколько я заплатил за Тасину избу, расчетливые колхозники укоризненно качали головами, осуждая расторопную землячку, а ко мне с самого начала отнеслись как к человеку, которого всерьез воспринимать нельзя.

Я был для них чем-то экзотическим и не поддающимся объяснению, чего деревенская душа пугается и не любит. В эти края не забрался еще ни один москвич или ленинградец, и никакие беженцы из Узбекистана селиться на холодном севере тоже не желали. Дома покупали обычно те, кто тут родился, потом уехал и на старости лет вернулся. Они засаживали землю картошкой, капустой и луком, разводили в теплицах огурцы и помидоры, держали скотину, летом к ним приезжали внуки из Оленегорска, Северодвинска, Никеля и других красиво поименованных, но малоприспособленных для жизни промышленных северных городов. Что делал здесь я и для чего истратил столько денег, они не понимали. А скажи я им о своем народолюбии, только пожали бы плечами.

Однако огорчить меня не могло ничто — у меня был свой дом. Это был так называемый передок — просторная и светлая летняя изба-пятистенок, к которой когда-то примыкала маленькая зимовка. Полгода семья жила в передке, полгода в зимовке, где было теплее и не надо было тратить столько дров. Но зимовку Тася давно уже продала на вывоз, и от нее остался только заросший крапивой фундамент. Под одной крышей с летней избой стоял большой двор — хозяйственная половина дома. Нижняя часть двора отводилась для скотины, а наверху лежало сено и находился сенник — тесная комнатушка, запиравшаяся на амбарный замок, где хранились инструменты и где впоследствии я держал самые ценные вещи, вроде электрической плитки, самовара и рыболовных снастей.

Таких домов, побольше, поменьше, одноэтажных и двухэтажных, покрытых шифером, рубероидом, дранкой или просто тесом, с террасками или без, в округе было много. Они все чем-то друг на друга походили и чем-то отличались, как походят и отличаются деревья одной породы. Но главная достопримечательность моей избы состояла в том, что ее не успели переделать внутри на городской манер, как почти все здешние квартиры. В ней не было ни обоев, ни побеленных потолков, ни полированной мебели, ни покрытых линолеумом полов. В просторной чистой горнице стояли вдоль стен широкие лавки, посредине стол и русская печь. Гладко обтесанные еловые бревна источали янтарно-розовый свет. Меж теплых бревен темнел мох. Окна, которые не мыли лет двадцать, сияли чистотой, как перед Пасхой. Сам дом был полон странных гулких звуков, так что его, как раковину, слушать можно было часами.

Но слушать было жутковато. Первый раз я приехал сюда с другом, который рассчитывал прожить со мною недели две. Но уже на следующий день товарищ вспомнил о неотложных делах, засобирался и оставил меня одного, толком не объяснив причины.

Стояли белые ночи, я не мог уснуть, лежал и думал о том, что здесь делаю, зачем истратил столько денег и купил чужую избу, зачем привязал себя на долгие годы к одному месту, отдал рюкзак и легкую палатку за это становище, сменив милое моему сердце кочевье и ночной костер на оседлость и русскую печь.

В юности я много ездил: бывал в фольклорных и этнографических экспедициях в Средней полосе, в Прикарпатье и Закарпатье, строил дома в Казахстане, несколько недель жил в деревне на берегу Белого моря и восстанавливал деревянную церковь, ходил пешком по безлюдным северным деревням вдоль реки Онеги, поднимался в горы и спускался под землю, плавал по громадным карельским озерам, сплавлялся по Ветлуге и Пре, по Оке и по Волге, по Западной Двине и Березайке, бывал на Кавказе, в Закавказье, на Урале, в Сибири и даже на Дальнем Востоке. Ночевал в лесу под открытым небом, в стогах сена, в ледяных пещерах и заброшенных штольнях, в охотничьих зимовьях на Байкале, в палатках, больших и маленьких избах, гостиницах, сельских общежитиях, сараях, деревенских школах, речных судах, монастырях и даже на колокольне. Но все эти места были временными. Я навсегда уезжал и уже по дороге домой придумывал новые маршруты, сравнивая достоинства речек и озер, их прелести и красоты.

Изба в Падчеварах ставила точку в моих исканиях, как запоздалая женитьба. Отныне, куда бы я ни собрался поехать, моя отлучка была бы сродни супружеской измене. От этого было мне чуть грустно — точно, приобретя дом, я потерял в свободу и независимую, никому не подвластную молодость. Но еще больше печалила тайная мысль, которую я гнал прочь, но она все равно прорывалась, ясная и единственно верная мысль, что как бы я ни рассуждал и чего бы ни выдумывал, как бы ни рассказывал всем с восторгом о громадном северном доме, хозяином которого я стал — домом , эта, не мной, не моим отцом, не дедом и не прадедом срубленная изба все равно никогда не станет.