Энн Фортье - Царица амазонок

– Они нас заметили! – выдохнула Мирина, с трудом продвигаясь вперед по илистому дну. – Они нам улыбаются и зовут в лодку…

Но когда Мирина подошла к лодке поближе, она поняла, что на лицах мужчин застыла гримаса страха, а не улыбка.

Через мгновение энергичные руки уже втащили в лодку сначала Лилли, а потом и Мирину, после чего мужчины наперебой принялись что-то объяснять девушкам на незнакомом им языке, энергично размахивая руками в сторону воды.

– Что такое? – Лилли крепко вцепилась в грязную рубаху сестры. – О чем они говорят?

– Хотелось бы мне знать, – пробормотала Мирина.

Судя по виду, рыбаки были родственниками, возможно отец и двое взрослых сыновей, и они совсем не походили на людей, которых легко напугать.

– Мне кажется…

И тут вдруг лодка пошатнулась, и молодые люди тут же протянули руки, чтобы поддержать отца. Мирина видела, как они нервно поглядывают на воду, и тут она наконец поняла, что именно их встревожило.

Что-то длинное и пестрое окружило лодку – гигантская рыба? Но Мирина не видела ни головы, ни хвоста, лишь бесконечно тянущееся тело, толстое, как человеческое туловище. Это была гигантская змея…

– Что там? – всхлипнула Лилли, ощутив внезапно возникшее напряжение. – Скажи мне!

Мирина утратила дар речи. Конечно, она и прежде видела змей, но уж точно не таких огромных.

– Н-ничего, – наконец с трудом выговорила она. – Просто водоросли прицепились к днищу.

Но змея, похоже, уже потеряла интерес к лодке, и мужчины, слегка расслабившись, снова заговорили. Они проверили несколько ловушек, но их улов оказался весьма скудным. Лишь около дюжины рыбин да пара морских угрей. Однако рыбаки явно пришли в хорошее настроение, когда взялись за шесты и короткими ровными толчками погнали лодку вперед.

– Куда мы плывем? – шепотом спросила Лилли, дрожа всем телом.

Мирина прижала к груди голову сестры и погладила девочку по чумазой щеке:

– Мы плывем в большой город, маленькая львица. А там нас ждет богиня Луны, помнишь?

Аэропорт Гатвик

Если мистер Людвиг и был удивлен, увидев меня сидящей у выхода на посадку и небрежно листающей забытый кем-то журнал, то не показал этого. Он просто кивнул мне как старой знакомой и спросил:

– Кофе?

Как только он исчез, из моей груди вырвался вздох облегчения. При всей внешней невозмутимости, последние несколько часов, без сомнения, были самыми беспокойными в моей жизни, словно я неслась куда-то галопом с того самого мгновения, как отыскала на чердаке бабушкину тетрадь. К счастью, мой отец тоже был склонен к приключениям, и именно он настоял на том, чтобы подбросить меня до аэропорта.

– Должен признать, мне самому интересно, – заметил он вполне рассудительно, когда мы сделали небольшую остановку в Оксфорде, чтобы я наспех собрала кое-какие вещи и запихнула их на заднее сиденье его малолитражки.

– Да это всего на день-другой, – возразила я, падая на пассажирское сиденье и покрепче завязывая волосы в хвост. – Ну, может, на три дня.

Мотор продолжал реветь, руки отца лежали на руле, но машина не трогалась с места.

– А как насчет твоего преподавания?

Я заерзала на своем месте.

– Да ты и оглянуться не успеешь, как я вернусь. Это же исследовательская экспедиция. Кто-то просто хочет, чтобы я прилетела в Амстердам…

– И это не молодой Моузлейн. Я правильно понимаю? – Говоря это, отец смотрел в зеркало заднего вида, и когда я оглянулась, то увидела Джеймса, выходившего из колледжа с футляром для теннисной ракетки на плече.

Меня вдруг обдало жаром, и это нельзя было назвать приятным ощущением. Да, это был Джеймс, само здравомыслие, такой же великолепный, как всегда… Может, стоило предупредить его о том, что я уезжаю, а не удирать вот так?

– Ох, черт! – воскликнула я, поглядывая на наручные часы. – Нам пора.

Отец продолжал посматривать в зеркало, пока мы катили по Мертон-стрит, может быть гадая о том, как рассказать о столь неожиданном повороте событий моей матери, а я ощущала, как с каждым его косым взглядом во мне крепло чувство вины. Но как я могла рассказать ему всю правду? Мы никогда не обсуждали мою бабушку, и он так и не рассказал мне о тетради, оставленной ею для меня. И поднять эту тему сейчас, по дороге в аэропорт, куда мы неслись на головокружительной для отца скорости, едва ли было разумно.

– Мне очень жаль, пап, – пробормотала я, погладив его по руке. – Я все объясню, когда вернусь.

Некоторое время мы ехали молча. Краем глаза я видела, что в отце борются его обычная неприязнь к любым конфликтам и родительская забота. В конце концов он глубоко вздохнул и сказал:

– Только обещай мне, что это не… – Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы произнести следующие слова: – Тайное бегство с любовью всей твоей жизни? Ты ведь знаешь, что мы вполне в состоянии оплатить твою свадьбу…

Я была так поражена, что тут же расхохоталась:

– Папа, ну право же!

– Ну а что я должен думать? – Отец выглядел почти рассерженным. – Ты являешься домой на каких-то три часа, просишь найти твое свидетельство о рождении… А теперь мчишься в Амстердам! – Он покосился на меня, и я различила в глубине его глаз настоящий страх. – Поклянись, что все это не из-за… мужчины. Твоя мать никогда меня не простит.

– Ох, папочка! – Я наклонилась к нему и поцеловала в щеку. – Ты знаешь, я никогда бы так не поступила. Ведь знаешь?

Отец кивнул, но без особой уверенности, и я решила, что не могу винить его в этом. Подобный вопрос поднимался редко, я ничуть не сомневалась в том, что мои родители сделали определенные выводы в отношении моих разношерстных приятелей, которых Ребекка называла «всадниками Апокалипсиса», хотя ни один из них не заслуживал столь пышного титула.

Уж не знаю, по каким причинам, но я никогда не умела ладить с мужчинами. Возможно, виной тому было мое пристрастие к одиночеству или, может быть, как однажды предположила Ребекка, особый антиромантический ген, передавшийся мне от бабули. И когда очередные отношения закончились неудачей – слезами и бранью, я решила, что просто не люблю мужчин, и потому в ящике моего стола образовалась целая стопка прощальных писем, обвинявших меня – в весьма выразительных выражениях – в том, что я фригидная сучка.

Побуждаемая Ребеккой, оказавшейся в мой двадцать седьмой день рождения на Крите, я преисполнилась решимости перенести все свое внимание с мужчин на женщин. Но, поразмышляв над этим с неделю или около того, я пришла к выводу, что женщины интересуют меня даже меньше, чем мужчины. Что ж, пожалуй, следует признать, что Диане Морган суждено остаться одной… и превратиться в железную леди, наследие которой составляют вовсе не внуки, а семифунтовые монографии, посвященные какому-нибудь покойному профессору.