Михаил Веллер - Бомж

А если я это все точно вспомню, то какая мне от этого разница, вот что страшно, пока не забыл об этом думать…

А он через полгода ввел себе восемь кубов морфина. И когда его нашли, лежал с очень даже счастливой улыбкой. Я потом спрашивал.

Под конец пути человек пытается понять, как он попал туда, куда попал. Что тут судьба, а что случай. В чем закономерность твоей именно дороги. Где был тот первый поворот, с которого все и началось.

Еще под конец пути человек вспоминает хорошее. А что у мужчины могло быть хорошего, если он потерпел поражение на всех фронтах? Только женщины.

И вот если утром лежать тепло и удобно, и ничего не болит, и сушняк не мучит, и можно еще не вставать — о чем думаешь? О бабах думаешь. Все хорошее вспоминаешь. А где вспомнить нечего — там по своему желанию дорисовываешь. Меня уже давно не заботит, что по утрам не стоит. Да и по вечерам не мая чит. Жизнь такая, давит сильней солдатского брома. Думать это не мешает.

Я и думаю, неужели те две истории после восьмого класса стали началом моего пути сюда. Расплата за неположенное счастье? Я никогда не мог в глубине души отделаться от чувства вины за это. Не то за свою порочность, не то огреб не по чину сладкого.

В то лето маме пришла в голову идея снять дачу. Для здоровья. Чтоб я лучше креп. Ну, и сняла на июль-август комнату в ближней деревне над речкой, километрах в пятнадцати от города. Внизу была дорога с автобусной остановкой — она ездила на работу всего полчаса.

В этой деревне еще семьи отдыхали, у нас образовалась компания одного примерно возраста, на речке загорали, в волейбол играли. А на речке по выходным людно было, и две такие бабы ходили иногда загорать — я на них все пялился. Взрослые чувихи, лет по двадцать, наверное, точно не школьницы. Купальники — почти нет их. Внизу живота — не шире ладони. Попы почти голые. На груди еле соски прикрыты. И прохаживаются вдвоем взад-вперед по берегу. Загорели не очень, но смотрятся обалденно.

А в августе народ как-то разъехался. Пусто и скучно. И вот сижу я на бревнах у нашего забора — та одна по дорожке мимо спускается, пляжной сумкой помахивает.

— Как вас зовут? — спрашивает. — Пойдемте купаться?

У меня голова закружилась. Я ни одной девочки даже за руку не держал. «Сейчас, — говорю, — одну секундочку!» Надел в комнате плавки и с полотенцем помчался.

На берегу она скидывает свой халатик, и вся почти голая в этом купальнике стоит рядом. Доходит до воды, спотыкается, ойкает и берет меня за руку. Опирается, значит.

Мы с ней поплавали, потом встали у берега по шейку и начали играть: она меня взяла за руки, и мы вместе подпрыгиваем. Лифчик ее, синяя лента в желтый горошек, соскользнул вниз, и груди вылетают над водой и прыгают. Верхняя их половина загорелая, а нижняя белая, а соски бледнокоричневые. Она перехватила мой взгляд: «Ой, — говорит, — извини». Закрыла их. Они снова из лифчика выпрыгнули. А она слегка улыбается смущенно, но не особо-то смущенно.

Берег пустой, переодевались мы за кустами, она под халатиком купальник стащила, а я под полотенцем с мокрыми плавками вожусь. Она говорит: «Ты мне купальник не выжмешь?». И протягивает — а халатик незастегнутый разошелся. Живот загорелый, бедра загорелые, и между ними — коричневый волосатый треугольник. И над курчавостью — тонкая незагорелая полоска. Я окаменел. Смотрю и не дышу. Она говорит: «Ой», и запахнулась, довольно спокойно.

Я выжимаю деревянными руками ее купальник и чувствую не понимаю что. Кошусь вниз — стоит под полотенцем… Она хихикнула так: «Все равно ты меня уже видел», — и дерг за полотенце. Я неживой, сейчас упаду. А она со смешка в шепот: «Ой, какой хорошенький…» — и хвать рукой. А я без сознания. Кроме ощущения в том месте — вообще больше ничего в мире нет.

«У тебя уже были женщины?» — спрашивает. Я говорю: «Нет», — а звука не получается. Мы отошли в заросли подальше, и она расстелила свое покрывало для загара. Сняла халатик и потянула меня лечь рядом.

Меня оглушило. Мы друг к другу повернулись, обнялись, прижимаемся, я в нее вцепился, круглое и мягкое мну, и упираюсь как раз там. Не может быть, неужели это правда. А потом, наприжимавшись, она садится надо мной на корточки и говорит шепотом: «Хочешь посмотреть?», и мои руки прикладывает себе под незагорелые полушария поддерживать. А я у нее все вижу, и невозможно это на самом деле. А она своей рукой его приставила и сверху ее медленно-медленно насадила. И двигается. А я смотрю ей то в лицо, то туда, как он входит. И этого не может быть.

Вот такой у меня был тогда первый раз. И это было в миллиард раз лучше, чем представлялось раньше. Я даже не понимал, красивая она или нет. Она была единственная.

А назавтра она уехала сдавать очередной экзамен в институт, и больше я ее не видел. И еще неделю меня шатало, и только она перед глазами и стояла во всех видах.

В субботу мама пошла с соседками за ягодами, а мне дала денег и поручила сходить в магазин за хлебом и если будет, то еще купить масла и сыра, а то в городе вчера не было, когда она уезжала. У нас лавка была захудалая, а нормальный магазин в ближнем поселке, минут двадцать по тропинке через заросли напрямик. Я выкупался с утра и пошел.

На полпути вижу — тетка на полянке загорает. В таком возрасте всех теток глазами щупаешь. В красном купальнике, загар слабый, буфера здоровые, и в трусах треугольник округлый такой, выпуклый, так и выпирает. У меня даже во рту пересохло. Блондинка с крашеной шестимесячной завивкой. Лет, ну не знаю, за тридцать, может под тридцать пять. Мамистая такая тетка, хозяйского возраста.

Она приподнялась и окликает:

— Молодой человек! Вы не в магазин идете случайно?

Да, говорю, в магазин. А что?

Она садится на подстилке, роется в пляжной сумке, достает кошелек: вы, говорит, не купите мне пачку сигарет, болгарских, с фильтром, там «Ту-134» должны быть? Если обратно тоже здесь пойдете. Да, говорю, конечно, пожалуйста. Подхожу за деньгами… буферищи там — обалденные. А она села, а из красных плавок между бедер торчат несколько волосков — рыжих, завитых как спиральки. Я как-то с перерывом вдохнул, а она взгляд мой перехватила и как сидела, так и осталась.

А я иду в магазин и думаю, особенно когда уже обратно: я же красивый парень, тоненький, стройный, черные кудри, черные глаза, я могу сколько угодно, Ирка милая неделю назад сама сказала, а бабы же действительно это сами все хотят. А чем черт не шутит. Когда ты уже не мальчик — сразу иначе себя чувствуешь.

Подхожу к тому месту, там желтые ромашки по краю колдобины — и сердце упало. Нет ее. И вдруг:

— Вы уже пришли? — Это она в тень отползла, поближе к своему кусту, а там трава высокая.