Михаил Веллер - Бомж

Алена: Проституток сколько, и красивые какие. Устраиваются девки — с каждой палки еще и деньги брать. А все бабы путаны — кто за бабло, кто за спокойную жизнь, кто защиту получает за мужней спиной. Нет никакой любви, не верю я в нее, навидалась.

Белинский: Все мы — жертвы несправедливого общества. В нашем обществе не хватает милосердия, доброты, гуманности. Любовь к ближнему всегда занимала главенствующее место в великой русской литературе. А в жизни любовь, увы, так редка. В кино любовь всегда красива. А ведь человек снаружи бывает мерзок, а душа его может оставаться прекрасной. Но от мира он получает только брезгливость, только пренебрежение.

Кандида: Никто не помнит добро. Хоть помнит — а отвечать добром на добро ему тягостно. Совести нет у людей. Эгоизм непрошибаемый. Ничего, жизнь каждому воздаст. Но иногда тоска заедает: сволочи процветают, а хорошие люди страдают. Не в том дело, что у нас зубов нет за жизнь грызться. А в том, что в этой жизни справедливости нет, так за что грызться тогда.

Петюня: Человек всегда виноват перед законом. И любовь всегда виновата перед законом. А человек не виноват, что не может управлять своей любовью, это всегда знали. Нельзя репрессировать представителей сексуальных меньшинств. Древние греки жили с мальчиками, и ничего, культуру всей нашей цивилизации основали. Ну расстреляйте меня, давайте, повесьте. А потом других перешлепают, так и до вас доберутся.

Пирамида: Секретутка моя милая эту пословицу откуда-то вычитала: «У богача за спиной стоит черт, а у бедняка — два!». Когда я был в замке король, я был добрым и щедрым. Убивать никого точно не хотел. А сейчас могу убить запросто, не жалко никого: что они есть, что их нет. Бедный человек страшнее богатого.

Андрей (несовершеннолетний): Не хрен о них всех вообще говорить. Я бы хотел свалить в Америку. Там все круто. Со Шварценеггером познакомиться и со Сталлоне, ну, не руку даже пожать, автограф, может. Накачаться и пойти в «морские котики». Тогда суки все у меня попляшут.

Заболеть — это уже наполовину сдохнуть. Болеть нам нельзя. Это привилегия полноправных граждан. Постель, лекарства, врачи, больничный. М-да: жить-то свободным хорошо — подыхать только плохо.

Где меня продуло — хрен его знает. По пьяни же разогреваешься и сквозняков не чувствуешь. И земли холодной не чувствуешь, а потом обрубишься — и вообще ничего не чувствуешь. И проснулся я оттого, что меня ломало. Крючило, плющило и колбасило. В теле жар, суставы выкручивает, грудь заложило. Колотит меня и в башке даже слегка гудит. Явно температура охрененная.

Ну что. Горячее пить надо. В тепле лежать надо. А я лежу… я где вообще?.. вот суки, так и бросили. Я под дождем лежу, мокрый насквозь, почти что в луже. Ничего себе «продуло». И темно. Времени не сообразить. Это начало ночи, вечер, или утро скоро?..

Тихо кругом. Дождик шуршит. Редкая машина вдали проедет. И в домах всего несколько окон горит. Скоро утро, значит. Ночь под дождем пролежал. Конец мне.

И когда я понял, что мне конец, стало мне удивительно спокойно. Прямо отрадно стало. Ничего я не хочу, никого я не ненавижу, и теперь уже вовсе ни с чем бороться не надо. И ничего я не хочу делать. Спокойно уснуть, и все, и нет ничего желаннее и слаще: отдых после мучительного пути неизвестно куда.

Но это тоже, наверно, привилегия полноправных граждан. В чистых постелях, в теплых комнатах. Потому что лежать в мокрой одежде на мокрой земле ничего хорошего нет. Я согласен умереть, но чтоб не так холодно и противно, чтоб не колотило так, аж зубы заляскали. И пить я хочу, вставать надо. Суки, что ж они меня бросили. Сами, поди, еле уползли.

Так. Сначала надо свалить с дождя. В тепло. Отогреться и сменить хоть рубашку. У меня в сумке есть.

В подъездах я ночевать избегаю. Увидят — выкинут, а могут избить. Рук-то они, злые, не марают — они тебя ножками стопчут. Они здоровые, которым нравится бомжа потоптать. Но тут выбирать некогда.

Подгреб я к ближней пятиэтажке, зажигалкой посветил: на кодовом замке нужные клавиши всегда стерты. Открыл их железную поганую дверь; все они, суки, живут за железными дверьми. Духовный народ, мля. И пошел на самый верх.

Поднимаюсь по лестнице и чувствую, что реально прихватило. В груди свистит и дышать больно. Может, бил меня кто, а я не помню?.. Еле приволокся на верхнюю площадку. Снял с себя все, выжал, футболку переодел сухую и трусы. Хорошо, что сумка из синтетики, воду не пропускает. Носки тоже сменил, есть у меня. Но холодно так. Из дверей с крыши дует. Пришлось верхнюю всю одежду надеть обратно влажной.

А уже не очень соображаю. Я сумку оставил наверху, и прошел по лестнице — насобирал три половичка, где у квартир не резиновые коврики, а обрезки дорожек или еще что тряпичное. Два половичка подстелил снизу, один на себя сверху — и провалился.

Проснулся от кашля. Почти сразу, наверно. Лающий кашель, режущий, больно в груди. И в горле больно.

А внизу уже дверь хлопает. Окно на площадке серое. Утро началось.

И поднимается ко мне один. А ведь ровесник, наверно. Не знаю, лет под пятьдесят. Самый злой возраст. Самый жестокий.

— Та-ак! А ты здесь что делаешь?! А коврики чего набрал? Вшей тут напускать. А ну по-шел!!

Я объясняю, типа отец родной, разреши еще чуток полежать, уйду я, ничего не прошу, приболел просто, согреться хотел.

Пнул он меня по ноге, больно так:

— Пошел! Срань вонючая! Еще по подъездам гадят! Ну!!!

Злой мужик. Чего спорить. Пошел я.

А дождь еще не перестал.

Уже окна светятся, народ из подъездов выходит, мне б до моих труб теплых дойти, да они, похоже, на другом конце города, как меня сюда занесло. Иду вдоль соседнего дома — один подъезд открыт. Не выдержал — вошел и быстро наверх.

И уже на пятый поднимаюсь — навстречу парень спускается. Конкретный качок, нос боксерский по щекам размазан, в дешевой кожаной куртке. И смотрит на меня. Глаза — светлые щелки. Убийца.

Достает он бумажник, из бумажника сто рублей, подает мне и тихо приказывает — даже не приказывает, а просто говорит, что мне дальше делать:

— Иди отсюда.

— Спасибо, — говорю, — сынок. Хорошего тебе дня.

Не мой день. Не могу больше в подъезд идти, опять выкинут. А уже голова кружится и ноги слабеют. Точно температура прет.

В больницу я двигался без всяких мыслей. Кашляю, грудь и горло режет, а я на свою харкотину смотреть боюсь: если кровь — значит, смерть пришла.

Добрел. Приемный покой. На дверях охранник. Куда? Да подыхаю, говорю. Какой-никакой — человек все же. Воспаление легких, подлечиться бы надо.

— Направление есть?

Да какое же у нас направление. Направление на кладбище, но неохота пока все же.

— Постой здесь!