Лия Флеминг - Забытые письма

– Мы по-своему отзываемся на беду – помогаем, если где-то несчастье, голод. Чтобы быть героем, совсем не обязательно надевать военную форму.

– Однако ты в свое время надел. И был на войне. Наверное, ты все-таки верил в то, за что сражался.

– Не знаю. А ты просто не представляешь, во что война превращает человека…

– Пускай. Я вовсе не собираюсь становиться героем, я только хочу записаться в армию, не оставаться в стороне от недобрых событий.

– Знаешь, что тебя ждет, если ты это сделаешь? – склонив голову, спросил его Гай.

– Знаю, соседи будут сторониться меня. Никто не сядет со мной за один стол, меня перестанут приглашать на праздники. Не допустят к церковной службе, наложат взыскания… Ну и что? Я должен поступить так, как считаю для себя правильным, – упрямо проговорил сын.

– Ну зачем тебе навлекать на нас позор? Ты разобьешь матери сердце.

– Я разбил ей сердце в тот день, когда мисс Хеклер перевела меня в мирскую школу. Ты сам хотел, чтобы я узнал разные точки зрения. Я люблю, очень люблю нашу общину, но я вижу, как ограниченно многие мыслят здесь и как неоправданно суровы иные здешние правила. Ну почему они не уступят времени хотя бы изредка?

– Я пошел на риск, решившись отправить тебя в колледж. Ты и без меня знаешь, что мама об этом думает. Но вот что касается наших убеждений – фундаментальных для нас вещей, Чарли, – то это же не ягодки из корзинки выбирать: эту беру, эту не беру… Берешь все или ничего. Только так. Тебя поставят перед старейшинами, станут отчитывать – как не раз отчитывали меня за то, что я так часто совершал мирские поступки – сначала вот трактор купил, потом «Форд», радио слушаю… Так что это серьезное решение для всей твоей семьи.

– А если в твою дверь будут колотить штурмовики, ты тоже не захочешь защищаться? – вытащил Чарли старый аргумент.

– Я буду делать то, что как раз лучше всего сможет вас защитить – постараюсь разговаривать цивилизованно… Кесарю кесарево, как нас учили.

– Не верю. Они вздумают уводить скот, надругаться над твоими дочерьми, а ты будешь стоять и смотреть? Или непротивление означает, что мы, не пикнув, отдаем все, что ни попросят?

– Сын, такого никогда не случится.

– Но именно это и происходит сейчас по всей Европе! И маминых дальних родственников это уже коснулось! Что происходит с ними, происходит и со мной. Разве не учили нас поддерживать друг друга, помогать братьям своим? Мы должны защищать бедных, слабых, униженных и оскорбленных – где бы они ни были. – Чарли чувствовал, как его щеки пылают негодованием.

– Да, должны защищать – но не пушками и не ружьями, не штыками. А помогать едой, медицинской помощью и лекарствами. Никто не упрекнет пацифиста за такую помощь. Есть ведь квакерские мирные батальоны – в них идут санитарами, медицинскими сестрами. И ты мог бы вступить в такой батальон.

Чарли видел умоляющее выражение в отцовских глазах, видел, как подергивается его скула – как всегда, когда он волнуется или сердится.

– Я должен найти свой путь, даже если мне придется покинуть общину, – ответил он, понимая, какой удар он обрушивает на отца.

– Ты опозоришь нас перед братьями, лишишь мать покоя, нам придется отказать тебе от дома. Как же я могу поступить так с родным сыном? Не спеши бросаться туда, чего ты совсем не знаешь. Подумай обо всем хорошенько.

– Ты воевал, убивал людей, носил оружие. Почему же мне все это нельзя?

– У меня не было другого примера перед глазами. Моя семья воспитывала меня в других традициях. Я не знал другой жизни, но, поверь, мы на этом все пострадали. То была моя жизнь до того, как Христос вошел в мое сердце и изменил меня изнутри. И теперь я испытываю лишь стыд и раскаяние. Война так часто превращает нас в животных и заставляет забыть о человеческом облике! Тебя воспитывали не для сражений…

– Меня воспитывали так, чтобы я научился отличать правильное от неправильного, хорошее от плохого. То, что происходит сейчас, – неправильно, и если хорошие люди ничего не будут делать, то зло восторжествует и разрушит нашу жизнь. Они будут разрушать все на своем пути, пока не подчинят все себе – своим порядкам и своему оружию. Неужели ты думаешь, что нашим братьям хоть на минуту позволят по-прежнему жить тут вот так безмятежно? Нет, пап, я все решил, в колледж я сейчас не вернусь… Я напишу, сообщу, где я, – отвечал Чарли, чувствуя комок в горле.

– Ты же знаешь, нам не разрешат читать твои письма. О, Чарли, не отказывайся от жизни так легко! Не разрушай нашу семью! Как же я сумею объяснить все нашим девочкам?

– Не беспокойся, я все равно буду любить вас, что бы там ни случилось. Но я знаю, что делаю. Каждой клеточкой чувствую – именно за этим я и пришел в этот мир…

Отец дрожащей рукой похлопал его по плечу. Чарли склонил голову.

Роза рыдала, пока не иссякли все слезы. Чарли ушел на войну. Девочки держались плотной встревоженной стайкой. Гай чувствовал такую боль – кололо где-то в боку, – что думал, его хватит удар.

Мальчик твердо стоял на своем – был призван на собрание старейшин, излагал свои аргументы, словно адвокат на суде, отказался изменить точку зрения и был изгнан из общины.

Все смотрели теперь на Вестов с жалостью и сочувствием, но разочарования в их глазах не было.

Вскоре, во время обряда омовения ног, Гай смутился, когда священник, опустившись перед ним на колени, омыл ему ноги в знак сострадания и благоволения.

Случилось то, чего все боялись. Слишком тесные контакты с мирской жизнью увели сына на путь ослушания. А Наставление учит, что дорога идет прямо и лишь узкая тропка ведет к спасению. Роза корила Гая – но не резкими, злыми словами, а жалящим душу молчанием, тишиной, которую почти невозможно было переносить.

Впервые за многие годы Гай почувствовал, что его вера поколеблена, незыблемая преданность общине дала трещину. Мучили боли в животе, в горле копился вкус желчи. Он был рожден для другой жизни. Может ли быть так, что его собственное военное прошлое вошло ему в кровь и передалось сыну? Проникает ли в плоть, кость эта тяга к войне? Может ли причиной случившегося быть его собственное воспитание?

Впервые за многие годы Гай с иным чувством вспомнил отчаянную заботу матери о его безопасности, ее стремление удерживать их обоих под своим крылышком. Теперь он понимал, что это такое – видеть, как твой ребенок оставляет тебя, устремляясь за идеалами, испытывать пустоту от его отсутствия, жаждать знать, где он и что с ним. Он не знал, жива ли мать, не знал, в Шарлэнде ли еще доктор Мак. Может быть, настало время написать ей, помириться наконец с нею?

Как же все могло зайти так далеко? Отчего мы понимаем все слишком поздно, когда ничего уже не исправить? Как же он теперь будет жить, если такой камень на шее тянет его вниз?