Сью Кидд - Обретение крыльев

– Тогда поедем в Нью-Джерси.

В первый вечер перед наступлением сумерек я принесла в комнату отца суп из трески. Он пытался есть сам, но рука тряслась так сильно, что суп проливался на постель. Тогда папа прислонился к спинке кровати и позволил накормить себя. Изо всех сил стараясь отвлечь нас от происходящего, я тараторила о бушующем океане, об извилистой лестнице, ведущей от гостиницы к берегу. Его рот открывался и закрывался, как у птенца. Он был таким беспомощным!

Я кормила его, а комнату заполнял грохот волн. Из окна я видела, как под напором ветра свинцовая поверхность воды превращалась в пенную зыбь. Наконец отец поднял руку, давая понять, что насытился и супом, и моей болтовней.

На пол рядом с кроватью я поставила ночной горшок:

– Спокойной ночи, отец.

Он уже закрыл глаза, но рукой нащупал мое плечо:

– Все в порядке, Сара. Будь что будет.

17 июля 1819 года

Дорогая Нина!

Мы остановились в «Рыбной таверне». Мама назвала бы эту гостиницу захудалой, но она еще хранит следы вкуса и своеобразия. Почти все комнаты заняты пансионерами, но я познакомилась только с двумя – пожилыми вдовыми сестрами из Нью-Йорка, которые каждый вечер приходят в столовую на молитвенные собрания. Мне очень нравится младшая.

Я постоянно рядом с отцом. Мы приехали за морским воздухом, но он пока не отважился выйти из комнаты. Я открываю окно, но его раздражают крики чаек, и он велит к полудню его закрыть. Приходится хитрить. Я оставляю щелочку в окне и говорю отцу, что оно закрыто. Еще один повод пойти в столовую и помолиться с сестрами.

Тебе уже пятнадцать, и я могу говорить с тобой, как со взрослой. У отца усиливаются боли. От настойки опия он на несколько часов погружается в беспокойный сон, а когда я заставляю его походить по комнате, грузно опирается на меня. Мне приходится в основном кормить его с ложки. И все же я знаю, Нина, надежда есть! Если вера движет горами, то Господь даст отцу исцеление. Сидя у его постели, я молюсь и часами вслух читаю Библию. Не сердись на меня за набожность. В конце концов, я пресвитерианка. Как ты знаешь, мы лелеем свою горечь и раздражение.

Надеюсь, ты не слишком часто провоцируешь маму. По возможности держи себя в руках до моего возвращения. Молюсь за благополучие Подарочка. Присматривай за ней. Если понадобится – защити ее.

Скучаю по тебе. Наверное, я немного одинока, но у меня есть Господь. Скажи маме, что все в порядке.

Твоя любящая сестра Сара.

Каждый день в одно и то же время служащий гостиницы поднимал и опускал красный и белый флаги вблизи ступеней, ведущих к пляжу. Ровно в девять часов взвивался красный флаг, призывая джентльменов занять пляж. Я наблюдала, как они бросаются в волны, бегут и ныряют за линией прибоя. Потом выныривают, стоят, подбоченясь, по пояс в воде и обозревают горизонт. На пляже мужчины боролись или сбивались в кучки и курили сигары. В одиннадцать часов поднимали белый флаг, и мужчины с шерстяными полотенцами на шее карабкались по ступеням в гостиницу.

Потом появлялись дамы. Даже если я в этот момент молилась, я бормотала торопливое «аминь» и неслась к окну посмотреть, как они спускаются по лестнице в купальных платьях и непромокаемых шапочках. Никогда прежде не видела купающихся дам. У нас дома женщины не окунаются в океан в причудливых нарядах. В бухте Ист-Бэттери была плавучая купальня с приватной зоной для женщин, но мать считала ее непристойной. Однажды я, к своему удивлению, заметила, как две пожилые сестры, о которых я писала Нине, осторожно спускаются по ступеням с прочими женщинами. Младшая, Алтея, по доброте душевной всегда справлялась не только об отце, но и обо мне: «Как вы, дорогая? У вас бледный вид. Вы часто бываете на воздухе?» В тот день, когда я заметила ее среди купальщиц, она бросила мне ответный взгляд и жестом пригласила присоединиться. Я покачала головой, но как я была бы этому рада!

Женщины заходили в воду иначе, чем мужчины, – держась за канаты, протянутые с берега. Временами с десяток их ложились на воду и, прицепившись к одной и той же веревке, повизгивали и закрывались от водяных брызг. Если отец спал, я стояла у окна и с комком в горле смотрела на них, пока белый флаг не опускался.

Утром восьмого августа я, позабыв о молитвах, стояла у окна, и вдруг отец выкрикнул мое имя:

– Сара!

Подойдя, я поняла, что он еще спит.

– Сара! – вновь закричал он, голова его металась по подушке.

Чтобы успокоить, я положила ладонь ему на грудь, и он проснулся, тяжело и часто дыша.

Он смотрел на меня лихорадочным взором человека, с трудом пробуждающегося от ночного кошмара. Печально, что я оказалась частью этого кошмара. На протяжении недель, проведенных в Лонг-Бранч, отец был добр со мной. «Как ты себя чувствуешь, Сара? Хорошо питаешься? У тебя усталый вид. Отложи Библию, иди погуляй». Его нежность поражала меня. И все же он оставался отчужденным, никогда не заговаривал о важных вещах.

Я положила ему на лоб влажную салфетку:

– …Отец, я знаю, эта поездка – испытание для вас, и выздоровление идет… идет медленно.

Он улыбнулся, не открывая глаз:

– Пора сказать правду. Никакого выздоровления нет.

– …Нельзя отчаиваться.

– Разве? – Кожа у него на щеках была тонкой и прозрачной, как вуаль. – Я приехал сюда умирать. Ты наверняка это знаешь.

– Нет! Разумеется, не знаю. – Я пришла в ужас. Казалось, сквозь внешнюю оболочку пробился дурной сон, пусть он исчезнет! – …Если вы думаете, что умираете, почему не настояли на возвращении домой?

– Это сложно понять, но последние несколько лет дом стал мне в тягость. Оказаться вдалеке, побыть с тобой в тишине и покое – большое облегчение. Я почувствовал, что здесь мне легче будет отстраниться от вещей, которые я знал и любил всю жизнь.

Я непроизвольно потянулась рукой к губам и почувствовала, как глаза мои наполняются слезами.

– Сара, дорогая моя девочка. Давай не будем лелеять напрасных надежд. Я не надеюсь поправиться, да и не хочу.

Теперь его лицо пылало. Я взяла его за руку, и постепенно он успокоился и задремал.

Проснулся отец в три часа дня. Только что подняли белый флаг – он развевался в раме окна на фоне прозрачного неба. Я поднесла к губам отца стакан с водой и помогла ему отпить.

– У нас бывали ссоры, правда? – произнес он.

Я знала, что последует дальше, и хотела оградить его от тяжелых разговоров. Оградить себя.

– Теперь они не имеют значения.

– Ты всегда отличалась сильным независимым умом, может, даже радикальным умом, и я порой бывал с тобой резок. Ты должна простить меня.

Трудно представить, чего стоили ему эти слова.