Сью Кидд - Обретение крыльев

– Сейчас все сделаем, – успокоила она.

После ее возвращения мы почти не разговаривали. Она все время грустила и была погружена в эту самую книгу.

Когда мы наконец собрали люстру и повесили под потолок, у Сары на глазах вдруг показались слезы.

– Ты расстраиваешься из-за папы?

Ответ поразил меня, и я поняла, что в ее словах таится неподдельная боль, которую она привезла с собой.

– …Мне двадцать семь лет, Подарочек, и это теперь моя жизнь. – Она окинула взглядом комнату, посмотрела на люстру, снова на меня. – …Вот это все – моя жизнь. Только здесь и до скончания дней. – Голос ее оборвался, и она прикрыла рот рукой.

Она, так же как и я, жила в ловушке, но загнал ее туда собственный ум, мнения других людей, а не закон. В африканской церкви мистер Визи любил повторять: «Будьте бдительны, человека можно поработить дважды: один раз телом, другой раз душой».

Я попыталась высказать это Саре.

– Телом я могу быть рабыней, но не душой. Ты же – наоборот.

Она с удивлением взглянула на меня, и ее слезы заблестели, как граненый хрусталь.

В день, когда увезли Бину, из кухонного корпуса все время доносился плач Фиби.

1 февраля 1820 года

Дорогой Израэль,

я часто думаю о нашем разговоре на борту корабля. Прочитала вашу книгу, и она меня очень воодушевила. Есть много вещей, о которых мечтаю вас расспросить! Как бы мне хотелось встретиться с вами вновь…

3 февраля 1820 года

Дорогой мистер Моррис,

полгода я пробыла вдали от ужасов рабства, и теперь, по возвращении в Чарльстон, мое сердце переполняется новой мукой при виде этой мерзости. После прочтения вашей книги все стало только хуже. Кроме вас, мне не к кому обратиться…

10 февраля 1820 года

Дорогой мистер Моррис,

надеюсь, у вас все хорошо. Как поживает ваша милая жена Ребекка…

11 февраля 1820 года

Благодарю вас за книгу, сэр. В ваших квакерских верованиях я нахожу необычную красоту – мысль о том, что в нас присутствует зерно света, таинственный Внутренний Голос. Расскажите, пожалуйста, как этот Голос…

Я все писала и писала ему письма, которые была не в состоянии закончить. И неизменно останавливалась на середине фразы. Откладывала перо, складывала письмо и прятала его к остальным – в глубину ящика письменного стола.

Был ранний вечер, надвигались зимние сумерки. Я достала пухлую пачку, развязала черную атласную ленточку и добавила в пачку письмо от 11 февраля. Отправь я письма, мне стало бы еще горше. Меня сильно тянуло к этому человеку. Его ответ на любое письмо только подстегнул бы мои чувства. К тому же его поощрения меня к квакерству до добра не доведут. Здесь у нас квакеры считались презираемой сектой – кучка раздражающе эксцентричных и плохо одетых людей, которые на улице привлекали к себе нездоровое внимание. Ни к чему мне становиться объектом насмешек и преследований. И моя мать ни за что не позволит этого.

Послышалось постукивание трости по сосновому полу, я схватила письма и в панике выдвинула ящик. От неловкого движения письма упали ко мне на колени и рассыпались по ковру. Я наклонилась, чтобы поднять их. В этот момент дверь без стука распахнулась, и на пороге возникла мать, взгляд ее устремился на мой тайник.

Я подняла на нее глаза, теребя в руках черную ленточку.

– Ты нужна в библиотеке, – сказала она, не проявив ни малейшего интереса к рассыпанным бумагам. – Сейб упаковывает книги твоего отца, и я хочу, чтобы ты проследила за процессом.

– Упаковывает?

– Их поделят между Томасом и Джоном, – сообщила она и, повернувшись, вышла.

Я собрала письма, перевязала черной ленточкой и положила в ящик. Не знаю, зачем я их хранила, – это ведь глупо.

Сейба в библиотеке я не застала. Он успел освободить почти все полки и сложил книги в несколько больших чемоданов, что лежали открытыми на полу – том самом полу, где я много лет назад стояла на коленях, когда отец запретил мне пользоваться библиотекой. Не хотелось думать о том ужасном эпизоде и о растерзанной ныне комнате. Книги потеряны для меня, всегда были потеряны.

Я опустилась в отцовское кресло. В центральном коридоре громко тикали часы, и я ощутила, как меня вновь захлестывает тоска, на сей раз более сильная. С каждым днем я все глубже погружалась в меланхолию. Впервые я познакомилась с ней в двенадцать лет, жизнь тогда для меня потеряла всякий смысл. В те дни мать приглашала доктора Геддингса, и я опасалась, что она опять это сделает. Каждый день я заставляла себя спускаться к чаю. Мне приходилось выносить визиты ее знакомых. Я продолжала ходить в церковь, на занятия по изучению Библии, на благотворительные встречи. По утрам я сидела с матерью над вышивкой – на коленях пяльцы с канвой, иголка снует взад-вперед. Мама поручила мне вести записи по ведению хозяйства, и каждую неделю я разбирала припасы, составляла описи и списки предстоящих закупок. Дом, рабы, Чарльстон, мать, пресвитериане – вот и вся моя жизнь.

Нина отдалилась от меня. Сердилась за то, что я надолго осталась в Филадельфии после смерти отца.

– Ты даже не представляешь себе, как ужасно остаться здесь одной! – кричала она. – Мама постоянно выговаривала мне за мой вспыльчивый характер, выискивала промахи. Это было ужасно!

Я всегда смягчала разногласия между ней и матерью, а отлучившись надолго, оставила сестру незащищенной.

– Прости меня, – попросила я.

– Ты написала лишь один раз! – Ее красивое лицо исказилось от боли и обиды. – Один раз.

Это правда. Я была настолько очарована той свободой, что обо всем позабыла.

– Прости, – повторила я.

Зная, что со временем она извинит меня за эгоизм, я чувствовала, что у возникшей отчужденности есть и другие причины. В свои пятнадцать сестра хотела оторваться от меня, выйти из моей тени, осознать, кто она есть. Мое затворничество в Филадельфии стало лишь предлогом для провозглашения независимости.

Убегая в свою комнату в день нашей ссоры, она прокричала:

– Мама права! У меня нет собственного разума. Только твой!

Мы стали почти чужие. Я ничего не пыталась изменить, и от этого мое отчаяние только усиливалось.

Я уставилась на чемоданы с книгами на полу библиотеки, вспоминая, как некогда стремилась к образованию, к обретению цели. Мир в те времена казался таким заманчивым.

Сейб не возвращался. Я поднялась с кресла и принялась с ностальгией перебирать книги. Почти сразу наткнулась на «Биографию Жанны д’Арк из Франции». Не могу сказать, сколько раз перечитывала этот чудесный томик о подвигах святой Иоанны еще до того, как отец наложил запрет на библиотеку. Открыв книгу сейчас, я воззрилась на изображение ее герба – два ириса. Я уже и позабыла об этом цветке, но теперь поняла, почему вцепилась в пуговицу с ирисом, когда мне было одиннадцать. Я засунула книгу под шаль.