Сью Кидд - Обретение крыльев

Наступила ночь, и я начала дремать. Но перед тем как отключиться, услышала мамины слова:

– Я не надеюсь освободиться. Для меня единственный способ стать свободной – освободить вас.

13 апреля 1828 года

Дорогая Нина,

в прошлом месяце Израэль после долгих раздумий сделал мне предложение. Ты удивишься, узнав, что я ему отказала. Он не поддержал меня в желании получить духовный сан, по крайней мере будучи его женой. Как могла я выбрать человека, требующего, чтобы я отказалась от стремления реализовать себя? Я решила остаться верной себе.

Видела бы ты его. Он не может примириться с тем, что увядающая женщина средних лет предпочла ему одиночество. Ему, уважаемому всеми, красивому Израэлю. Услышав ответ, он спросил, не больна ли я и в себе ли я. Пытался втолковать всю серьезность моей ошибки. Сказал, что мне следует хорошо подумать. Настаивал на том, чтобы я поговорила со старейшинами. Будто эти люди знают, что у меня на душе.

Люди с Арч-стрит, как и Израэль, не понимают причин моего отказа. Считают, что я эгоистична и веду себя неправильно. Разве это так, Нина? Неужели я глупа? За все эти недели он ни разу не навестил меня. Я безутешна. Боюсь, что совершила самую большую ошибку в своей жизни.

Хотелось бы уверить тебя в своей решительности и стойкости, но на самом деле мне страшно, тоскливо и одиноко. Такое чувство, будто он умер, и, думаю, в каком-то смысле это правда. У меня не осталось ничего, кроме странного трепета в сердце, который напоминает, что я пришла в этот мир ради некоего свершения. Не думаю, что мне стоит оправдываться за этот трепет или за то, что он так же дорог мне, как Израэль.

С надеждой и благословением думаю о тебе и твоем преподобном Макдауэлле.

Помолись за свою любящую сестру.

Я отложила перо и запечатала письмо. Было поздно, дом Моттов спал, догорала свеча, за окном царил непроницаемый мрак. Несколько недель подряд я сдерживалась и не писала Нине, но теперь дело сделано, и мне показалось, что настал некий поворотный момент, отказ от того, чем я всегда была для нее: матерью, спасительницей, образцом для подражания. Хватит с меня. Хочу быть самой собой – ее заблуждающейся сестрой.

Лукреция вручила мне письмо от Нины, когда я готовила на кухне пресные лепешки по рецепту Тетки – из пшеничной муки, масла и холодной воды с сахаром. У меня не было кулинарных талантов, но я старалась хоть иногда быть полезной. Стоя над миской с мукой, я распечатала письмо.

1 июня 1828 года

Милая сестра,

не падай духом. Значение брака преувеличено.

Моя новость хотя и не столь печальная, как твоя, но похожа. Несколько недель назад я зашла перед собранием в церковь и потребовала от старейшин отказаться от своих рабов и публично осудить рабство. Все, включая нашу мать, брата Томаса и даже преподобного Макдауэлла, отреагировали так, словно я совершила преступление. Я просила их отказаться от греха, а не от Христа и Библии!

Его преподобие Макдауэлл в душе согласен со мной, но, когда я попросила высказать в публичной молитве то, что он говорит лично мне, он отказался.

– Молись и жди, – повторил он.

– Молись и действуй! – выпалила я. – Молись и говори!

Как могу я выйти за человека, проявляющего подобную трусость?

Мне не остается ничего другого, как покинуть его церковь. Я решила пойти по твоим стопам и стать квакершей. Правда, с содроганием думаю об отвратительных платьях и убогих молитвенных домах, но свой выбор я сделала.

А Израэлю – скатертью дорога! Утешайся сознанием того, что мир держится на трепете твоего сердца.

Дочитав письмо, я отодвинула стул от соснового стола и села. В воздухе носилось мучное облачко. Нас с Ниной непостижимым образом сближало еще и то, что мы почти одновременно испытали одинаковую боль. «Скатертью дорога», – писала она про Израэля, но это было горько. Я боялась, что не разлюблю его до конца жизни, что всегда буду сожалеть о несостоявшейся жизни с ним в Грин-Хилле. Я мучительно тосковала по ней, это бывает, когда идеализируешь жизнь, от которой отказался. Но, размышляя, я понимала: прими я предложение Израэля, все равно пожалела бы. Просто я выбрала сожаление, с которым легче примириться. Я предпочла жизнь, которая оказалась мне ближе.

Почти два года я безуспешно боролась за признание себя пастырем. В итоге, устав, занялась благотворительностью в детском приюте, чтобы склонить на свою сторону квакерских женщин. Я проводила почти все вечера за чтением квакерских молитв и вся пропахла парафином. Но больше всего я страдала из-за своей подчас сбивчивой речи на собраниях. Волнение перед публичным выступлением всегда усугубляло заикание, и мистер Бетлман громко жаловался на мое «неразборчивое бормотание». Считалось, что священнику не обязательно в совершенстве владеть риторикой, однако все наши пастыри были потрясающе красноречивыми.

В конце концов я обратилась к врачу в надежде, что меня вылечат, но он напугал меня разговорами об операции, при которой подрезают корень языка и удаляют лишнюю ткань. Я ушла от него, решив никогда не возвращаться. Той ночью я не могла заснуть, сидела на кухне с чашкой теплого молока с мускатным орехом, снова и снова повторяя «Злой Уилли Уигл», короткую скороговорку, которую Нина заставляла меня талдычить в детстве.

8 октября 1828 года

Моя дорогая Сара!

Меня ждет публичное отлучение от Третьей пресвитерианской церкви. Похоже, меня осуждают за недавние посещения квакерских собраний. Мать возмущается. Считает, что мое падение началось в день, когда я отказалась от конфирмации в церкви Святого Филипа. Послушать ее, так в свои двенадцать я была марионеткой, за чьи ниточки ты тянула, а теперь я взрослая марионетка двадцати четырех лет, которой ты управляешь из Филадельфии. До чего же ты ловкая! Мама также не преминула заметить, что благодаря своей гордости и дерзкому языку я незамужняя марионетка.

Вчера меня навестил его преподобие Макдауэлл, увещевал вернуться к «пастве богоизбранных», или же, как он сказал, меня вызовут на церковное заседание, и я предстану перед судом по обвинению в нарушении клятвы и пренебрежении к богослужению. Что скажешь на это? Я ответила как можно спокойнее: «Пришлите повестку в ваш суд, я приду и буду защищаться». После чего предложила ему чая. Как говорит мама, я горда и горжусь даже своей гордостью. Но когда он ушел, я побежала к себе в комнату и дала волю слезам. Меня будут судить!

Мама говорит, я должна отказаться от квакерских глупостей и вернуться к пресвитерианам или Гримке не миновать публичного скандала. Это случалось с нами и прежде, верно? Импичмент отца, жалкий Берк Уильямс и твое внушающее благоговение бегство на Север. Теперь мой черед.