Жан-Мишель Генассия - Удивительная жизнь Эрнесто Че

– Подними руки, я сниму мерки. Так, восемьдесят шесть… какой-то ты худосочный, дружок.

– Ты могла бы повторить вслед за Дон Кихотом: «Я снова чувствую каблуками ребра Росинанта» [128].

Тереза попросила Рамона согнуть руку и измерила длину от плеча до запястья, от подмышки до бедра и талию. Хелена записала все цифры.

– Кожа да кости! А ведь аппетит у тебя на зависть любому.

– Видела бы ты, каким я был совсем недавно. Йозеф уже несколько дней меня не взвешивал, а я за месяц набрал пять кило.

– Кто такой Людвик?

Началось потепление, и снег растаял. Рамон и Хелена отправились на прогулку, дошли до края делянки, где лежали сложенные в гигантскую поленницу стволы елей, и сели. Он устроился на самом верху, она – «этажом» ниже, они курили одну сигарету на двоих, слушали визг пил, стук топоров и крики лесорубов, возвращавшихся с обеда. Бледное солнце пробивалось сквозь кроны сосен, согревая им лица.

– Мой дружок. Учится в Праге. Вернется сюда летом.

– На каком факультете?

– На журналистике.

– Он и правда твой… дружок?

– Единственный, других не было.

– Ты с ним спишь?

– Случается.

– Это как-то странно.

– Почему?

– Он ведь сын Терезы.

– Вот ты о чем. Тереза мне не мать, а Людвик не брат. Она – вторая жена моего отца. Я действительно считаю Терезу своей матерью, но признаю, что, на взгляд постороннего человека, это выглядит диковато.

– Ты в него влюблена?

– Зачем тебе это знать?

Рамон не ответил. Хелена повернула голову и посмотрела на него снизу вверх: он сделал последнюю глубокую затяжку, едва не обжег пальцы и затушил окурок.

– Мы напоминаем пожилых супругов, знаем друг друга с незапамятных времен. Нам на роду было написано встретиться, – пояснила она.

– А что твоя мать?

– Моя мать? Она исчезла. Очень давно.

Она не выглядит печальной, говоря о матери. Наверное, та умерла очень давно, и ее место заняла Тереза. Я решил больше ни о чем не спрашивать. Я и так задал слишком много вопросов. Она – ни одного. Я мог бы рассказать о заполнившей душу пустоте, засасывающей меня, подобно черной дыре. Это началось год назад: моя мать умирала, а меня не было рядом, она звала на помощь, а ей даже не сказали, где я. Что она подумала? Моя мать хотела, чтобы я сидел рядом и держал ее за руку в момент перехода в вечность. Я поделился бы с ней своей силой, задержал – хоть ненадолго – на этой земле, доставив радость последней встречи с сыном. 19 мая 1965 года я находился за тысячи километров от Буэнос-Айреса, в сердце африканских джунглей. Я был в смертельной опасности, спасался бегством, пытаясь понять, почему все рушится, почему африканцы не хотят сражаться, как спасти безнадежное дело нашей лихой партизанской войны. Я вышел из этой катастрофы морально уничтоженным и физически сломленным, меня убивало не только крушение всех моих идеалов, но и то, что мы оказались жалкими любителями, слепыми, ограниченными, и сами погубили все дело. Мы были железной пятой революции, а я совершал одни и те же ошибки, и жалкий военный фарс провалился из-за меня. Там, в Африке, я узнал о смерти матери. Никто не подумал предупредить меня! Я знал, что ее болезнь неизлечима и конец близок, но был бессилен и всего-то и смог, что почтить ее память, спев в сердце Конго несколько мелодий Гарделя, которые она так любила.

Когда Сурек торжественным тоном объявил, что «Прага очень довольна», кровь кинулась Йозефу в лицо, а по спине пробежала медленная дрожь. Лейтенант никогда никого не хвалил и не благодарил, а Йозеф слишком хорошо знал методы работы госбезопасности, чтобы питать хоть малейшие иллюзии. Он насторожился, ожидая выпада исподтишка, подленького укола или другой подобной пакости.

– Уверяю, профессор, – продолжил Сурек, – полковник Лоренц высоко ценит ваше сотрудничество. Как вы полагаете, пациент может покинуть санаторий?

– Приступ малярии мы купировали, астму стабилизировали. Рецидив не исключен, но я готов его выписать.

– Он не пожелал отвечать, когда я задал ему этот вопрос.

– Я не могу выставить пациента за дверь. Он слаб и нуждается в отдыхе.

– Мы остаемся в неведении касательно множества вещей. Что он рассказывает вашей дочери на утренних и вечерних прогулках? Он когда-нибудь затрагивал за ужином политические темы, высказывался об СССР или США?

– Никогда.

– Тогда о чем он говорит?

– О том о сем. О пустяках.

– Мы хотим знать все, слышите – все! – Сурек повысил голос.

– Я понимаю, на что вы намекаете, и мне это не нравится! Я ни за кем шпионить не стану!

– Тем хуже для вас, я доложу наверх.

Выполнить угрозу лейтенант не успел. Расстроенный Йозеф столкнулся в холле с Рамоном, и тот заметил, что доктор не в себе.

– Что случилось? Почему ты такой красный?

Передавать Рамону конфиденциальный разговор с лейтенантом и упоминать о его предложении «стучать» было очень неразумно, но Йозеф не сдержался.

Рамон разъярился. Он орал на Сурека, а тот молчал, как нашкодивший ребенок. Рамон только что не пинками загнал его в кабинет, и они позвонили в Прагу полковнику (лейтенант переводил). Разговор был коротким. Сурек и телохранитель собрали вещи и вышли в холл. Йозеф спросил, может ли он что-нибудь сделать, и Сурек покачал головой. Он не выглядел обиженным, но Йозеф понимал: этот человек умеет скрывать свои истинные чувства, на то он и гэбист.

– Если произойдет что-нибудь важное, позвоните вот по этому номеру, – тихим голосом произнес лейтенант и незаметно сунул ему в руку сложенный вчетверо листок.

– Откуда мне знать, что важно, а что нет?

– Для нас все важно.

Машина, каждый день забиравшая отчет Сурека, прибыла ровно в 17.00. Рамон коротко простился с телохранителем, тот обнял его и сел на заднее сиденье. Сурек подошел, щелкнул каблуками и почтительно поклонился:

– Со всем уважением, команданте.

– Убирайтесь!

Перепуганный Сурек на мгновение окаменел, потом автоматическим жестом отдал честь, попятился и устроился рядом с водителем. Машина тронулась и исчезла за поворотом.

– Скатертью дорога! – буркнул Рамон.

– Почему он так тебя боится? – спросил Йозеф.

– Потому что мне достаточно молвить словцо, и он исчезнет с лица земли. За пять минут всего не объяснишь, скажу одно: я нужен Леониду Брежневу.

– Ты знаком с Леонидом Брежневым?!

– И с Косыгиным, и со всеми остальными. Они передо мной в долгу после того, что сделали с нами.

– Извини за любопытство, но что именно они с вами сделали?

– Хрущев и вся эта клика – обычные трусы, они хотят одного – спасти собственную шкуру и как можно дольше продержаться у власти, бюрократы, что с них взять. В действительности они ненавидят коммунистов и загнали нас в тупик, из которого мы никогда не выберемся.