Жан-Мишель Генассия - Удивительная жизнь Эрнесто Че

– Откуда вот этот?

Хелена провела пальцем по шраму на его шее, но он только улыбнулся в ответ.

– Не хочешь говорить?

– Я забыл, это было в другой жизни.

– Ладно, а этот?

Она положила ладонь ему на бедро. Рамон вздернул брови и скривил губу.

– Ты много сражался?

Он кивнул и обнял ее.

– Какой же ты костлявый!

– Неужели? Между прочим, я поправился.

– Недостаточно. Придется тебя откармливать.

Они помолчали, наслаждаясь близостью, потом Хелена спросила:

– Хочешь, чтобы я устроила тебе допрос с пристрастием?

– Да, ты должна знать обо мне все.

Донесение от Л. С. Среда, 15 июня 1966 г.

В 10.15 они покинули машину посольства и пошли пешком по Манесову мосту. Мужчина был в сером саржевом костюме и без головного убора, женщина – в бежевой юбке и белой блузке, синяя кофта была накинута на плечи. Они направились по Кржижовницкой улице к центру. Много раз останавливались, разглядывали здания. Он все время крутил головой по сторонам, но мы не сумели определить, куда именно он смотрит. Она купила пачку сигарет в «Театральном кафе» (в Национальном театре), вышла, что-то сказала, они вошли, выпили кофе, он съел три яблочные слойки, она ничего не ела. Они дошли по Народному проспекту до улицы На Мустку, о чем-то поговорили несколько минут, стоя на тротуаре, потом сели на скамейку во Францисканском саду. Мужчина читал книгу (достал ее из кармана), она грелась на солнце. Потом он на что-то указал пальцем, оба задрали голову, но мы снова не смогли понять, куда эти двое смотрят и о чем говорят. Через тридцать две минуты они удалились по улице Водичкова. Мужчина почувствовал себя плохо: скорее всего, это был приступ астмы, потому что он воспользовался ингалятором (прибор лежал в правом кармане), и они пошли дальше по улице Спалена и улице Островни, по-прежнему глядя вверх. В 13.08 они вошли в кафе «Славия».

Погода этим утром была просто замечательная, и Рамон с Хеленой устроились на скамейке в сквере. Он разглядывал старинные статуи на крыше дворца. Их головы были повернуты в разные стороны, руки напоминали крылья. Ангелы, балансирующие на краю пустоты и готовые взмыть под облака. Рамону они напомнили канатоходцев. Хелена дала ему сигарету, они покурили, и он достал из кармана свою всегдашнюю книгу, а она запрокинула голову и убрала со лба челку, чтобы позагорать. Так прошло несколько минут, потом она открыла глаза и долго смотрела на Рамона.

– В чем дело? – улыбнулся он.

– Почему ты все время читаешь одну и ту же книгу?

– Она всегда при мне… – Рамон показал Хелене форзац томика.

– Впервые вижу это имя. У нас есть поэт Ян Неруда [132].

– Думаю, он взял этот псевдоним из восхищения поэзией Пабло [133], величайшего поэта на свете. Я всегда воспринимал его как спутника, как единственного друга, хотя видел всего один раз. Знаешь, он совсем не похож на поэта. Неруда – самый свободный человек из всех, кого я встречал в этой жизни. Я ношу его книгу у сердца и никогда с ней не расстаюсь. Очень часто вечерами в Сьерра-Маэстра, во время партизанской войны, я читал стихи моим людям. Большинство впервые слышали эти волшебные строки, но чувствовали их гениальность. Стихи Пабло были олицетворением революции. Я даже записал один сборник целиком на пленку. Мне не важно, кто и что думает о стихах Неруды, я люблю их больше всех остальных. В молодости я читал их кузине, они уже тогда бередили мне душу.

– Прочтешь что-нибудь?

– Сейчас переведу мое любимое, он написал его в двадцать лет.

Рамон полистал книгу, нашел нужную страницу и успокоил дыхание:

Рамон и Хелена очень скоро стали завсегдатаями «Славии». Ничего особенного для этого не требовалось: бывать регулярно, здороваться, перекидываться парой слов то с тем, то с другим посетителем. Рамон вызывал всеобщее любопытство. Что за птица этот тип? Туристов сегодня в Праге немного… Хелена объясняла, что ее друг уругваец, работает в Министерстве сельского хозяйства, а в Чехословакию приехал, чтобы поправить здоровье на водах в Карловых Варах. Все сразу нашли чужеземца, знавшего всего несколько слов по-чешски, очень симпатичным. К тому же Рамон щедро угощал посетителей невиданно длинными и ароматными сигарами. Хелена время от времени делала пару-тройку затяжек и постепенно входила во вкус.

– Мы с тобой так ни разу и не сыграли в шахматы, – сказала она, возвращая сигару Рамону.

– Ты играешь?

– Не слишком хорошо.

– Так говорят все сильные игроки. Лично я скромникам не доверяю.

Рамон уступил Хелене белые фигуры, и партия началась. Она в отличие от него долго обдумывала каждый ход, сидела, склонившись над доской, и не замечала ничего вокруг. Рамон уделял игре куда меньше внимания, чем прекрасному лицу Хелены, и это было ошибкой: она то и дело «съедала» какую-нибудь черную фигуру. Когда Рамон совершил очередной зевок, Хелена взяла его коня, и положение стало совсем тяжелым.

– До чего же ты агрессивна! Кто тебя научил такому стилю игры?

– Людвик. Он чемпион. Участвует в турнирах. Чешская школа – антипод русской, она исповедует атакующий стиль.

– Я так и понял, что тебя наставлял не Йозеф, он слабовато играет.

– Ты не прав, он просто не любит огорчать своих гостей, вот и позволяет им выигрывать.

– Ты всерьез вознамерилась меня победить?

– А ты как думаешь?

Рамон задумался, потом пошел слоном. Хелена почувствовала опасность и сделала рокировку, черная королева оказалась под ударом, и Рамону пришлось пожертвовать вторым слоном. Пенсионер, сидевший за соседним столиком, встал и подошел понаблюдать, окутав их дымом своей сигары. Понимая, что положение почти безнадежное, Рамон применил тактику «выжженной земли», без конца производя размен фигур. Хелене пришлось предложить ничью.

– Сама виновата, не сумела вытянуть концовку.

– Ты играешь по-настоящему хорошо. Обычно я выигрываю. Еще партию?

– Давай лучше завтра.

– Если хотите, я в вашем распоряжении, – встрял пенсионер.

– Что он сказал?

Хелена перевела.

– С удовольствием. – Рамон начал расставлять фигуры.

Одно обстоятельство очень огорчало Хелену: она не могла повести Рамона в кино на фильмы чешской «новой волны» – ни один не был дублирован ни на испанский, ни на французский. Хелене почему-то казалось, что между ними всегда останется незаполненная пустота, даже пропасть, если Рамон не увидит картин, которые она считала важнейшей составляющей национальной культуры.

Однажды вечером они оказались у «Люцерны» [135], где все еще показывали «Любовь блондинки». Она пообещала, что будет переводить, но Рамон отказался: