Владимир Шаров - Возвращение в Египет

Присоединение, пусть захват других народов, земель — не просто расширение территории истинной веры. Не только спасение от соблазнов, которые смущают слабых, нестойких, — куда важнее другое: это укрепление сильных. Причина на поверхности. Пока есть верующие не так, как ты, не отпускает, ломает страх, что самозванец. А это конец, приговор, после этого одно — в петлю. Попомни мои слова, Коля: стоит остановиться, не идти дальше — назавтра вера умрет.

Экспансия — естественная неотъемлемая часть нашей веры, самого ее канона. Знать, что часть мира под властью сатаны, и спокойно на это взирать — невозможно.

Все говорят, что наше вмешательство в европейскую войну (Первая мировая война) было безрассудством, безумной ошибкой. Империя совершила ее и погибла. Говорят, что в этой войне Франция и Англия использовали нас, а потом бросили на произвол судьбы. На самом деле то был триумф веры над прагматикой. Мы воевали не бесплатно. В случае победы получали Константинополь с проливами и преобладание на Балканах. То есть то, о чем мечтали с XIV века. За что пролили море крови, сначала воюя с татарами, потом с Крымом и Портой. Упустить такой шанс было преступлением, именно что грехом. Его бы себе никто не простил.

Почему всё время воюем? От старых саженцев проку немного. Другое дело — молодые: зароешь их в землю и ждешь, когда прорастут, пустят побеги.

Первый и главный вывод: очевидна непрочность романовской империи. Нескончаемая экспансия не от избытка силы; она бегство от внутренних проблем, с которыми никто не знал, что делать.

XIX век. Империя бесконечно слаба, вот-вот отдаст Богу душу. Те, кто восстает на нее, чуют запах заживо гниющего тела. Он манит, влечет их, будто стервятников. Экспансия, что год от года только нарастает, не свидетельство силы; перед нами — бегство, паническое бегство от внутренних неудач.

Всё, как и раньше. Соня пишет каждый день. Сколько дней не был на почте — столько и писем.

Привыкла, что у нее есть домашний психоаналитик, привыкла всё про себя рассказывать и на любой, даже невинный вопрос отвечает исповедью. Не таясь и ничего не стесняясь, спокойно рассказывает, как Вяземский обращался с ней в постели, с кем, когда и почему она ему изменяла.

Она так хочет быть объективной, всё объяснить, всё разложить по полочкам, что иногда забывает, что перед ней не Вяземский. Вчера стала мне объяснять, что в юности у нее был мальчик, который всё заводил ее и заводил, а довести дело до конца не решился. Говорит, что была молоденькая, прелестная, отчасти, конечно, и взбалмошная, но почему ее следовало бояться, не понимает. Ясно, что она многим нравилась, но и в этом тоже нет ничего дурного. Кому она достанется, никто точно сказать не мог, выдали же ее за Вяземского, потому что он оказался хитрее. Сначала запугал, что беспокойство, которое в ней есть, будет только усиливаться, дальше она и вовсе пойдет вразнос, и тут же предложил сам за нее отвечать. Понятно, что у родителей — гора с плеч.

Без иллюзий не справишься, оттого и обманываю себя. Конечно, я не сам это придумал, Соня до сих пор повторяет, что свой брак с Вяземским готова забыть, свернуть его, будто ковер. На веки вечные оставить в каком-нибудь стенном шкафу. Я, хоть и понимал, что это утопия, всё же верил, что время, когда мы с Соней каждый день и по многу часов мерили ногами засыпанный снегом Балчуг, все его улочки, проулки между москворецкими и обводными набережными, и мою нынешнюю жизнь, здесь, на корабле, в безводной казахской степи, при желании можно сшить. Даже представлял, как стягиваем, сводим края, а потом в четыре руки стежок за стежком штопаем дыру. Думал, что, пусть в Бытии ясно сказано, что, кто был рабом, до конца своих дней будет кочевать по пустыне, в Землю Обетованную ему не войти, — это не про нас.

Раньше за главную беду я держал антидепрессанты, на которые Вяземский посадил Соню, и ликовал, что с таблетками она разобралась меньше чем в год. Дозы, что Соня сейчас принимает, в сущности, символические, это больше не проблема, но другое его наследство я недооценил. Уже на заре совместной жизни муж приучил Соню к ежедневным подробным исповедям: правду, только правду и всю правду без малейших изъятий. Слабое сопротивление было, но Вяземский не миндальничал, легко объяснил Соне, что она больна, и он, не зная, что в ней происходит, никогда помочь не сумеет.

Помнишь, дядя Юрий, я однажды писал, как Соня испугалась, узнав, что в институте, где служит муж, мозги покойных гениев режут на пластины и так, последовательно и послойно, пытаются разгадать, понять тайну человеческой одаренности. Это было на исходе первого года их брака, именно тогда, добираясь до ее нутра, Вяземский и ломал в Соне всё, что отделяет одного человека от другого. Можно звать это как угодно — твоими естественными границами, стыдливостью, пониманием, что о некоторых вещах говорить ни в коем случае не надо, по возможности их следует прятать даже от самого себя. Сопоставить институтские опыты и то, что делали с ней, было, конечно, нетрудно.

Когда-то, молоденькой девушкой и пациенткой, Соня будоражила кровь Вяземского. Потом, став его женой, любовницей, хранила домашний очаг и ложилась с ним в постель, но по ряду причин в этой роли не слишком его устроила, и он снова вернул ее в пациентки и кающиеся грешницы. Что теперь без этих исповедей Соне хана, я в принципе знал. Стоило Вяземскому на пару дней уехать из Москвы — а у него бывали и многонедельные командировки, например, в Среднюю Азию и в Закавказье, в тамошних университетах он читал лекции и туда же ездил к высокопоставленным больным, — Соня буквально с цепи срывалась. Еще до посадки названивала мне и названивала, пока, всё бросив, я не представал перед ней. Отчего я надеялся, что она от этих исповедей отвыкнет, — не знаю.

Ты, дядя Юрий, не хуже меня понимаешь, что у каждого, кто так или иначе вписан в жизнь, одни события накладываются на другие; что было, день ото дня размывается, делается нечетче, приблизительнее. У Сони иначе. В первый год жизни с Вяземским у нее было несколько случайных и без продолжения адюльтеров, измен, мало что добавивших к ее жизни. О каждой она несчетное число раз и со всеми мыслимыми подробностями рассказывала мужу, теперь повторяет это мне и объясняет, что Вяземский не давал ей и десятой части того, на что вправе рассчитывать молодая жена. А вокруг, пишет Соня, ходили толпы голодных, и каждый рвался восполнить недоданное. Эти короткие походы налево муж свел тогда на нет довольно легко: просто увеличил дозы препаратов.