Вячеслав Бондаренко - Вечный огонь

Прямо с Казанского вокзала группу освобожденных командиров повезли на Лубянку, в здание НКВД. Там в течение десяти минут всем вручили документы, подтверждающие снятие судимости, вернули ордена. Владимир Игнатьевич обратился к сидевшему за стойкой младшему лейтенанту ГБ с вопросом о судьбе жены и сына. Но тот только удивленно чиркнул взглядом по лицу Шимкевича:

– Ничего не могу вам сказать, товарищ комбриг. Не в моей компетенции.

На душе мгновенно стало холодно и пусто. Шимкевич уже повернулся, чтобы уходить, когда НКВДшник окликнул его:

– Товарищ комбриг! Между прочим, следователь Латышев, который применял к вам незаконные методы следствия, осужден и расстрелян еще два года назад.

– Понятно, – только и сказал Владимир Игнатьевич.

Он молча спустился во внутренний двор Лубянки, молча сел в новенький зеленый автобус со шторками на окнах. Значит, указ об освобождении коснулся только его, на судьбах Вари и Витьки – если они живы – он не отразится никак.

Москва мелькнула за стеклом – пыльная, жаркая и вовсе непохожая на военную. Ехали куда-то вниз, через площадь Свердлова, мимо Манежа и университета, повернули к Арбату. Тут уж сомнений ни у кого не осталось – везут в Наркомат обороны.

Странное чувство охватило Владимира Игнатьевича, когда он снова, после долгого перерыва, облачился в военную форму. Все, что было до этого, внезапно почему-то показалось долгим мучительным сном, а теперь – теперь он опять становился самим собой, словно домой вернулся. Поправил на новенькой гимнастерке только что привинченные ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Строгий, подтянутый командир вошел в комнату, где переодевались освобожденные, окинул всех взглядом:

– Прошу следовать за мной, товарищи.

Владимир Игнатьевич обратил внимание, что в петлицах у командира четыре «шпалы», а не три. Значит, пока он сидел, ввели новые знаки различия. Тут же навстречу попался и вовсе непонятный персонаж – гладковыбритый, хмурый, в красных петлицах – две золотые звездочки, на груди медаль. Что это было за звание, что за звездочки, Шимкевич тоже не знал. И медалей никаких в Красной Армии не было, когда его взяли.

Загадка разрешилась скоро и просто. Дежурный генштабовского управления, выдававший предписания к новым местам службы, коротко объяснил – в 1940 году в Красной Армии введены генеральские звания: генерал-майор, генерал-лейтенант, генерал-полковник, генерал армии. Человек с двумя звездочками, попавшийся навстречу, и был генерал-майором. Два первых звания были Шимкевичу знакомы еще со старых времен, «генерал-полковник» – это что-то немецкое, у немцев есть General-Oberst, а что такое «генерал армии», так и вовсе неясно. Четыре «шпалы» в петлицах – это знаки различия полковника, три «шпалы» теперь носят подполковник и старший батальонный комиссар, эти звания ввели в 39-м. Медаль – «ХХ лет РККА», юбилейная, учреждена в 38-м. Звания комбриг, комдив, комкор, командарм 2-го и 1-го ранга отменены, хотя равные им звания полит– и начсостава сохранились.

Все растерянно переглянулись.

– А мы? – спросил высокий комдив. – Выходит, мы так и будем с несуществующими званиями?

– Новые вы получите после прохождения аттестационной комиссии, – суховато ответил дежурный. – Но теперь, сами понимаете, не до этого – на счету каждая минута. Поэтому вам придется походить комбригами и комдивами.

В течение часа освобожденных военачальников знакомили с оперативной обстановкой на фронтах. Она оказалась совсем не такой, как представлялось в поезде. Германские войска почти везде стремительно продвигались вперед, ими были захвачены Молдавия, Литва, Латвия, часть Украины, часть Белоруссии… Огромные массы наших войск оказались в окружении, в «котлах». На западных границах потеряны гигантские количества оружия и боеприпасов… В это не хотелось, невозможно было поверить. Как же так? Почему на Первой, империалистической, как говорили теперь, войне немцы не смогли пройти дальше Постав, Барановичей и Пинска? Почему сейчас все идет не так? Почему Красная Армия не бьет врага на его территории, как собиралась?..

– …и взяли Минск, – донесся до Шимкевича голос молодого подполковника, докладывавшего обстановку. – Таким образом…

– Простите, – перебил он командира, – я не расслышал, когда именно фашисты взяли Минск?

– 28 июня, товарищ комбриг.

– Невероятно, – развел руками высокий комдив. – На шестой день войны! Разве этому нас учили?..

Подполковник недобро сощурился.

– Именно для выправления сложной ситуации вас и… пригласили сюда, товарищи, – не сразу проговорил он. – Прошу вас не забывать об этом.

Комдив скрипнул зубами и умолк.

Дождавшись паузы, Владимир Игнатьевич еще раз заглянул в полученное им предписание. Он назначался командиром мотострелкового полка, формирование которого было закончено два дня назад в небольшом подмосковном поселке. Действовать предстояло на Западном фронте, в Белоруссии.

Когда получившие назначения командиры спускались по лестнице на первый этаж, чтобы разъехаться уже навсегда, волей-неволей попали в небольшой затор, образовавшийся у висевшей на стене черной радиотарелки. Из нее доносился спокойный, глухой, с сильным грузинским акцентом голос:

– Как могло случиться, что наша славная Красная Армия сдала фашистским войскам ряд городов и районов? Неужели немецко-фашистские войска в самом деле непобедимы, как об этом трубят неустанно фашистские хваленые пропагандисты? Конечно, нет. История показывает, что непобедимых армий нет и не бывало…

Сталин говорил долго, заметно волнуясь (в одном месте было слышно, что он, звякнув стаканом, пьет воду), и чем дольше Шимкевич стоял у радиотарелки, слушая речь вождя, тем теплее, спокойнее становилось на душе, как будто кто-то открыл внутри краник с горячей водой. Действительно, нет непобедимых армий. И даже если фашисты и сунулись к нам, то рано или поздно им будет конец – это понимает всякий, кто хоть немного знаком с основами стратегии.

На Гоголевском бульваре Владимир Игнатьевич купил дорогущие папиросы, черную с золотом коробку «Герцеговина Флор», сел на лавку у памятника Гоголю, с наслаждением затянулся, выпустив дым в июльское небо. Без конвоира было непривычно. И тяжесть лежала на сердце, бесконечная, ни с чем несравнимая тяжесть от того, что он не знал, где сейчас его жена и сын…

«А Куроедов-то небось уже дерется вовсю», – почему-то мелькнула в голове мысль, мелькнула и пропала. Семена Куроедова он вспоминал нечасто, но воспоминания эти всегда были теплые.

Владимир Игнатьевич так и не узнал, что именно бумага, поданная Куроедовым на имя командующего Белорусским Особым военным округом Ковалева в 1938-м, сыграла решающую роль в его освобождении три года спустя.