Вячеслав Бондаренко - Вечный огонь

Дивизия Куроедова вместе с другими соединениями фронта несколько раз пыталась освободить лежащий перед ней район. А продвигались курам на смех – где на километр, где на пять. Немцы то и дело контратаковали, кое-где снова занимали освобожденные села, и линия фронта сдвигалась назад. Порядком досаждали и «оборонные деревни» – выдумка фрицев: некоторые деревни они населяли антисоветски настроенными донскими казаками, которые сражались отчаянно. Командир корпуса злился, отчитывал Семена Захаровича. Зима 1943/44 года выдалась невеселая, злая, упорная, и таким же в последнее время было настроение самого Куроедова.

Войну он встретил в Минске. Познал горечь летних поражений 41-го, прорывался из «котла» с сотней бойцов, а потом оправдывался в Особом отделе, мол, вышел не с заданием, полученным от врага, а совсем даже наоборот. Потом были окраины Тулы, 290-я стрелковая дивизия, заснеженные подмосковные поля, и как оттуда удалось выйти живым, Семен Захарович и сам не рассказал бы внятно. В декабре 41-го отправили на краткосрочные курсы Академии Генштаба, объявили, что армии требуются строевые командиры. Переаттестовали в полковники, ну а там дали стрелковую бригаду, битую-перебитую под той же Тулой. Учиться пришлось на ходу, расплачиваться за ошибки кровью подчиненных и своей – под Юхновом немецкий снайпер врезал как раз по новеньким полковничьим петлицам Куроедова (полевых, введенных еще 1 августа 41-го, не было, вот и пришлось ходить с довоенными красными – отличная мишень). Чуть левее пройди пуля, и все, ногами вперед на кладбище. Но своему ранению Семен Захарович теперь был даже рад. Иначе никогда бы не свиделся с близким и дорогим ему человеком.

…Военно-санитарный поезд, который вез его с передовой в тыл, почему-то напомнил ему империалистическую – там тоже были такие поезда, и гремели никелированные инструменты врача в операционной, и пахло душно, тяжело – кровью, мазью Вишневского, грязными бинтами, потом. Операция была тяжелейшей. А потом, оклемавшись, Семен Захарович увидел над собой лицо, которое показалось ему сном. Он заморгал – нет, Варя, Варвара Петровна Шимкевич, живая, взаправдашная, только совершенно седая!!!

– Варвара Петровна… – Его хватило только на эти два слова. Куроедов рвуще закашлялся, слезы покатились по небритым щекам. Живая…

– Лежите, Семен Захарович. Вам нельзя волноваться.

Вот так и свиделись. Сначала Варвара Петровна рассказывала про хорошее – ее выпустили досрочно в августе 41-го, судимость сняли, и самое радостное – Витьку тоже освободили, он сейчас в Казани, в народном ополчении. О главном сказала после, когда Куроедов уже пришел в себя. Их выпустили как семью погибшего героя – Владимиру Игнатьевичу посмертно дали орден Ленина, о нем была статья в «Правде»… Семен Захарович тяжело сглотнул вставший в горле комок.

– Где? – тихо спросил он.

– Где-то под Полоцком. Его выпустили через неделю после начала войны, а мы и не знали. Восстановили в звании, дали полк… Порядки полка немцы прорвали, весь полк погиб, но фашисты потеряли много времени, все их танки, форсировавшие реку, были сожжены. Его убил немецкий диверсант, подло, в спину.

Семен Захарович молчал. Молчала и Варвара Петровна. Потом он попросил ее рассказать о себе, о том, как прошли все эти годы. Но она скупо отделалась всего несколькими словами: дали 5 лет, спасло медицинское образование, работала в лагерной «больничке».

Расставаясь в поезде, обменялись адресами, твердо обещали друг другу писать. Семен Захарович, смущаясь, впервые в жизни поцеловал невесомую, желтую, исполосованную шрамами руку Варвары Петровны, а она поцеловала его горячий лоб.

А потом были выздоровление, фронтовые пути-дороги, разжалование до подполковника в марте 42-го (один из полков бригады попал под свой же артиллерийский огонь, потери были огромны, комполка застрелился от позора) и восстановление в звании, были Сталинград, где Куроедов окончательно стал седым (седеть он начал в 37-м, после ареста Шимкевичей), введение погон в январе 43-го, присвоение бригаде гвардейского звания, перевод на Западный фронт и операция «Суворов», когда немца гнали со Смоленщины. Перед самым Новым годом гвардии полковнику Куроедову было присвоено звание «генерал-майор». Дивизию, которую он принял, перебросили с Забайкальского фронта, где войны не было (кстати, командовал этим фронтом тот самый Ковалев, перед которым Семен Захарович когда-то ходатайствовал об освобождении Шимкевича). А теперь этих хороших, но неопытных хлопцев сотнями закапывали здесь, на самом краешке белорусской земли, которая снова стала советской.

Вздохнув, Семен Захарович отодвинул в сторону незаконченное письмо Варваре Петровне, вновь склонился над картой. Мыслям помешал ординарец, тенью возникший на пороге блиндажа.

– Товарищ гвардии генерал-майор, к вам…

Рослый офицер шагнул вперед, кинул ладонь к козырьку. Лицо его оставалось в тени: снарядная коптилка светила неровно, большая часть блиндажа тонула во мраке.

– Товарищ гвардии генерал-майор! Гвардии старший лейтенант Шимкевич для прохождения службы прибыл. Вот предписание…

– Витька? – тихо спросил Куроедов, не веря себе.

Офицер вышагнул на свет, улыбнулся.

– Так точно. Витька.

Генерал молча вышел из-за стола и сгреб старшего лейтенанта в объятия. Ординарец, моргая от удивления, замер в углу.

– Андрей Ильич, – обратился к нему генерал, – быстро сделай нам по две капли и закуску к ним.

– Товарищ гвардии… – начал было Виктор Шимкевич, но комдив коротко прервал его:

– Отставить! Называй меня по имени-отчеству. Сколько лет я тебя не видел?

– Семь, товарищ… виноват, Семен Захарович.

– Всего семь… а сколько всего приключилось… – Генерал разлил по трофейным металлическим стаканчикам ледяную водку. Голос его дрогнул: – Давай, Витя, помянем твоего отца… Володю Шимкевича. Никогда в жизни я его так не называл, только Владимиром Игнатьевичем. Потому как кто я против него? Я – простой крестьянин, ни образования, ничего, а он – офицер, белая кость… Думал я, что ничего общего у таких разных людей быть не может. А вышло, что стали мы с ним как братья, и сколько раз мне хотелось его Володей назвать. Не пришлось. Не пришлось…

Он помолчал.

– Пусть земля белорусская будет пухом советскому офицеру Владимиру Шимкевичу. Вечная память.

– Вечная память, – эхом отозвался Виктор.

Выпили молча, не чокаясь, под грозный аккомпанемент далеких «катюш».

До конца своих дней Виктор Владимирович Шимкевич помнил, как выходил на свободу. Лагерь, в котором он отбывал срок, находился на окраине рабочего поселка, стоявшего близ рудников, так что вышки, часовые и колючка поверх стен имели здесь нестрашный, какой-то бытовой оттенок, – лагерь был естественной и необходимой частью поселка. И когда за Виктором захлопнулась дверь проходной, он оказался на мирной, обычной северной улице – деревянные скрипучие мостовые, с воем одолевавшая раскисшую грязь полуторка, куда-то бредущие бабы с бидонами… Новым был только плакат, косо нашлепнутый на серую стену барака: «Родина-мать зовет!» Где-то уже несколько месяцев шла война, война с фашистами, на которой геройски погиб его отец…