Марина Королева - Верещагин (Кончерто гроссо)

Поздно ночью, засыпая, я перебрал в памяти несколько скупых ее телефонных фраз (так перебирают редкие старые фотографии) и сказал себе: что ж, я буду пока просто звонить ей время от времени, а потом, глядишь, она сменит гнев на милость и поймет. Что она должна понять, я и сам не мог бы объяснить. Главное, она заговорила со мной. Теперь у меня была надежда. Я проверил ощущения. Подвесной мост под моими ногами чуть покачивался, но резонанса не было, как будто я шел по нему один. Ничего, я умел ждать, я ждал почти всю жизнь.

Я стал ей звонить – как и пообещал, иногда. Вообще-то сначала я хотел раз в неделю, но потом подумал и решил не надоедать, остановился на одном звонке в две недели. Я хотел сохранить тот хрупкий канал, который мне оставили. Дозвониться удавалось не всегда, но если она снимала трубку, то всегда отвечала мне, и отвечала все так же: ровно, спокойно, но без холода. На третий или четвертый раз я вдруг подумал: наверное, так космонавты разговаривают с землей во время сеансов связи. Но говорю же, мне было все равно, пусть так.

Прошло месяца три, была уже зима. Я в очередной раз дозвонился ей на работу, спросил, как дела, и в ее ответе мое композиторское ухо вдруг поймало какой-то намек на потепление. Я немедленно ухватился за него, как утопающий хватается за шест, который ему протягивают в прорубь:

– Родной мой, может, ты согласишься встретиться со мной? Я приеду к тебе, когда скажешь, – я уже представлял себе, как она выходит мне навстречу.

– Профессор, дорогой, – сердце у меня дрогнуло при слове «дорогой», но как-то странно дрогнуло, нерадостно, – я как раз хотела сказать, что звонить по этому телефону со следующей недели не надо. Я ухожу, меняю работу.

– Тем более, – я все еще не хотел отступать, – давай увидимся. Расскажешь, что у тебя происходит.

– Я не смогу, Профессор. Я…

И она сказала. Как раз в эту минуту в комнату осторожно заглянул сын:

– Пап, ты скоро? Мне нужен телефон, очень.

Он осекся, когда увидел мое лицо. Я махнул ему рукой: выйди, я сейчас.

– Кто? – все-таки спросил я ее.

Она сказала.

– Умнее ты ничего не могла придумать…Я положил трубку. Мост у меня под ногами еще немного покачался – и рухнул в пропасть.

Часть VII. Анданте кантабиле

Я шла по аллее от телецентра к метро, с троллейбусами что-то случилось, они не ходили, и непонятно было, сколько придется ждать. Был сентябрь. Ну вот я и прожила остаток лета, сказала я себе, а тогда казалось, это невозможно. В тот день, когда я вернула ему в метро эти треклятые деньги, мне ни с того ни с сего подумалось: скорее бы осень, осенью будет легче. Почему осень, что осень – я и сама не знала. В тот вечер мне показалось, что я прежняя умерла, от остановки дыхания, там же, в метро. А я нынешняя просто копировала все повадки меня прежней, и никто не заметил подмены. Никто, кроме меня самой.

С того дня я стала жить так, как живут, должно быть, тяжелобольные – маленькими шажками и простыми задачами: пройти до метро, теперь до троллейбуса, потом войти в телецентр, в лифт, поздороваться. Зато дальше до самого вечера можно было ни о чем не думать: я работала в самой сумасшедшей службе из возможных, в службе новостей, редактором, а ничто так не напоминает медитацию, как эта работа. Чужие события, чужие драмы, чужие курьезы, чужие происшествия – и вот тебя уже нет! Когда это заканчивалось, тебе оставалось только отдышаться, свернуть свой коврик, как это делают после занятий йогой, и отправиться в обратный путь: лифт, выход, троллейбус, метро…

Осенью действительно стало легче, как будто в душной больничной палате приоткрыли окно. Телецентр гудел, становился почти неузнаваемым, прежних редакций не было и в помине, я потеряла из виду большинство старых коллег, зато появилось множество новых. Некоторые из них делали в мою сторону совершенно определенные движения, смысл которых понимала даже я нынешняя (прежняя поняла бы гораздо быстрее). Но одно только слово «свидание» вызывало у меня приступ тошноты, что уж говорить о свидании как таковом.

Я уже не понимала, сколько зарабатываю: прежние деньги летели в тартарары. Прав был Профессор: еще месяц-другой, и зубная щетка будет стоить столько, сколько он принес мне тогда. Это воспоминание уже не причиняло мне такой острой боли, спасибо осени. Почему именно ей, я опять-таки не знала, но надо же было придумать себе какое-то объяснение.

Аллея заканчивалась, дальше надо было направо, на проспект. Я не хотела здесь идти, это был наш с Профессором любимый путь, самый длинный. Такси, что ли, взять? Но машины сегодня пролетали мимо, и я опять пошла пешком. Пятнадцать минут – невелико время, авось удастся отбиться от мыслей. Но мне не удалось. Как с больным после операции, которого держат на снотворных и вдруг укол не сделали вовремя. Ему-то казалось уже, что он здоров, и вдруг боль начинает накатывать, поняв, что заградительный барьер снят. В такой момент я всегда вспоминала последний вечер – парк, скамейку, этот пакет с деньгами, как я взяла его… Господи, говорила я себе, да ему же надо было просто написать любовь! Просто написать! А ты была материалом, холстом, который вообразил, что это на него смотрят, когда восхищаются в музее шедевром. И еще эти деньги – тогда в метро мне вдруг пришло в голову, что он расплатился со мной, расплатился, как, как…

Я и не заметила, что уже иду по эскалатору, бегу даже, хотя торопиться сегодня мне было некуда. Неделю назад я сняла квартиру и жила теперь одна, несмотря на протесты родителей.

Меня кто-то окликнул. Я подняла голову: лицо человека, который назвал меня по имени, показалось знакомым. Он ехал вверх по соседнему эскалатору и махал мне рукой:

– Подождите меня внизу! Я сейчас к вам спущусь!

Я пожала плечами (по-прежнему не могла вспомнить, кто это), но все-таки остановилась под вывеской «Выход в город». Человек вскоре сбежал ко мне по эскалатору – тому самому, на котором только что приехала и я.

– Простите, а мы знакомы? – спросила я.

– Вы не помните меня? – он ответил вопросом на вопрос.

Говорю же, его лицо было мне знакомо, но я все никак не могла вставить его в ситуацию, которая нас свела.

– Мы виделись у Профессора пару раз, – сказал он. – Я Доктор.

– А, да, конечно.

Он был явно рад встрече, уж не знаю почему. О себе я этого сказать не могла. Не то чтобы Доктор этот был мне неприятен, я о нем вообще не думала, но всякий человек оттуда, из жизни, где был Профессор, стал бы раздражителем, с которого начиналась боль. Я не хотела помнить, не хотела вспоминать. Но и убегать было глупо – в конце концов, Доктор этот совершенно ни при чем.

Странно, что он молчал, я-то решила, что у него ко мне какое-то дело. Молчал и смотрел на меня.