Ирина Муравьева - Оттепель. Льдинкою растаю на губах

Они не садились за стол, ждали его. Аська и Инга играли со Стасиком, которому, кажется, было уже шесть. Или все-таки пять? Стасик напоминал Колю. Не того, который «пал смертью храбрых», а Колю, который остался на детских фотографиях: те же круглые брови, высокий лоб, но, главное, выражение абсолютной доверчивости в ярко-серых, как были у Коли, глазах. Увидев Хрусталева с бутылкой и букетом. Стасик завизжал от восторга, набросился на него и Колиным лбом уткнулся в колени. Хрусталев неожиданно растрогался. Бутылку и цветы передал Асе, а мальчишку взял на руки, понюхал его, как щенка, чмокнул в нос. Отличный пацанчик. Красивый и умненький. Из кабинета, слегка прихрамывая, вышел отец. Потряс Хрусталева за плечи:

— Подрос? Да, подрос. Скоро будешь мужчиной. Согласны, девчонки?

— А что ты хромаешь? — спросил Хрусталев.

— Отложение солей. Не для молодежи болезнь. Для солидных, таких, как твой папа, и мудрых людей.

Жена его мягко, светло засмеялась.

— Пойдемте к столу. Как бы все не остыло!

Хрусталев на ходу погладил Аську по рыжему пушистому затылку:

— Следи, чтобы мамочка не напилась. А то ей и грим не поможет.

— Ну, папа! — с тревогой воскликнула Ася. — Ты что?

— Какую картину снимаете, Витя? — Отец откупорил бутылку, застыл: высокий, красивый, с седой шевелюрой. — Мне Инга сказала, что вы теперь вместе…

— Что «вместе»? — спросил Хрусталев. — Мы не вместе!

— Какую картину снимаете вместе? — Отец сдвинул брови.

— Они, — кивнул он на Ингу. — Они не снимают. Они по другой у нас, папа, специальности. Актриса они. А играют… Никто из вас не догадается в жизни! Играют они деревенскую женщину!

— Чего не бывает в комедии, правда? — якобы весело, но Хрусталев-то видел, как у нее раздраженно потемнели глаза, спросила Инга. — Я играю председателя колхоза. Неловкую женщину с сильным характером.

— Так это опять вы с Кривицким снимаете?

— С Кривицким, с Кривицким, — сказал Хрусталев. — Но там есть стажер еще. Парень талантливый. Похлеще Кривицкого. Он-то все тянет.

— Ты хочешь сказать, что Кривицкий — бездарность?

— Обычно я говорю все, что хочу. Без всяких подтекстов. Ты разве не знаешь?

У отца слегка задрожал подбородок. Виктор помнил эту дрожь с тех пор, как помнил себя самого. Когда ему было пять, а Коле одиннадцать, они жили с родителями на хуторе, и однажды утром за отцом прямо на хутор, где они мирно отдыхали и удили рыбу, приехала черная служебная машина. Отец сел в машину, опустил стекло, они с Колей подошли. Он потрепал их по головам, и Хрусталев вдруг заметил, что у него дрожит подбородок.

— Не стоит тебе волноваться так сильно, — сказал он негромко. — Тебе, папа, сколько сегодня? Ведь семьдесят два? Или три? Я все путаю.

Нина вскинула ресницы и быстро перевела разговор:

— Асенька, я тебе еще сациви положу? Тебе вкусно? Понравилось?

— Ужасно понравилось! — ответила Ася, подставив тарелку.

— Еще бы, — сказал Хрусталев, — не понравиться! Актрисы не очень-то любят готовить. Тем более кур. С ними столько хлопот!

— Нина, пойдемте, я вам помогу. Вы говорили, что что-то еще нужно было нарезать? — Инга резко встала из-за стола и вышла на кухню.

— Зачем ты! — едва не расплакалась Ася.

Стасик тоже побежал в свою комнату и вернулся с орденом, приколотым к его белой рубашке.

— Ого! — подскочил Хрусталев. — Когда же тебя наградили-то, Стас?

— Нет, это ведь папин… — и Стасик смутился. — Он просто мне дал поносить… У папы их много!

— Ну, что ж! Папа их заслужил!

У отца опять задрожал подбородок. Хрусталев опустил глаза, чтобы не видеть этого.

— Откуда вдруг эта ирония, Виктор?

— Да нет. Это так, неудачная шутка…

— А ты не шути!

— Шутить уже тоже нельзя в этом доме?

— Да, я награжден орденами! И было за что награждать. Слышишь? Было! Над этим не шутят. Ты слышишь меня?

— Я слышу, — желваки заходили по лицу Хрусталева. — Все слышу.

Они помолчали.

— И слышу, и кое-что помню, — сказал Хрусталев.

Отец потемнел:

— Что ты помнишь?

— Не стоит! А то мы с тобой сейчас наговорим…

— Ты знаешь, какими они возвращались?

— Они — это кто? Те, кто выжил?

— Про тех, кто не выжил, я не говорю.

— А вдруг мне бы и повезло? Я бы выжил?

Отец ничего не ответил. Лицо его постарело на глазах. Оно стало серым, морщинистым, тусклым. Плечи его вдруг опустились. Он молча налил себе водки и выпил, поморщившись.

— Позволь, я не буду тебе отвечать, — сказал он вдруг хрипло. — Мы, Виктор, чужие.

Этого Хрусталев не ожидал. Отец вслух сказал то, о чем сам он не позволял себе даже думать. Зачем он сказал это?

— Ладно, пойду, — сказал Хрусталев и поднялся из-за стола. — Поздравили и повидались. Достаточно.

— Иди. Я устал! — отец отмахнулся. — Тебе не везет? Не ценят тебя так, как ты того хочешь? Во всем виноват только ты! И в том, что ребенок растет без тебя, и в том, что вы с Ингой расстались, хотя…

— Хотя? Что «хотя»? Говори. Что «хотя»?

— Хотя только Инга тебе и нужна.

— Откуда ты знаешь?

— Да знаю, и все.

Тогда он ушел. Хорошо, что Аська хлопотала с женщинами на кухне, не видела, что он уходит. Консьержка сидела у лифта в своей будке и вязала на спицах. Перед ней стоял стакан бледного чая с кусочком лимона. На обрывке газеты лежал засохший тульский пряник.

— Уходите? Что ж вы так рано? — спросила она.

— Дела, все дела, — сказал Хрусталев. — Фильмы нужно снимать.

Она расплылась, как луна.

— Мы с внучкой два раза смотрели «Девчат»! Я обхохоталась! Ведь это ж как здорово! И на «Полосатый рейс» три раза ходили! А на «Алые паруса»?! Такая работа у вас интересная! У меня подруга в кинотеатр «Прогресс» билетершей устроилась, мы теперь с ней ни одного фильма не пропускаем! Я на «Девчат» еще раз хочу пойти, Рыбников там бесподобный! Какие артисты у нас! Лучше всех! Ну, кто так сыграет? И все ведь как в жизни!

Дома он выпил полбутылки коньяка. Телефон разрывался, и он накрыл его двумя подушками. К полуночи он провалился в сон. Странно, что за все эти годы, прошедшие со смерти матери, он ни разу не видел ее во сне. Увидел сегодня. Мать, еле заметная в вечернем свете, сидела и перебирала над тазом какие-то красные ягоды.

— Вот эти пойдут на пирог, — бормотала она. — А эти в компот. Эти можно к обеду.

Хрусталев чувствовал себя маленьким, таким, как Стасик, нацепивший отцовский орден на свою белую рубашечку. Очень хотелось подойти к матери, но мысль, что ее давно нет в живых, удерживала его.

«Я буду стоять здесь. Она не заметит. А так я спугну ее».

За материнской спиной вырос Коля — худой и измученный, словно он болен. И мать обняла его:

— Все для тебя. Ешь ягоды. Имя потом наберу. Они-то здоровые, пусть подождут.

Маленькому и ревнивому Хрусталеву стало обидно, что мама заботится только о Коле, и он подошел к ней.