Ирина Муравьева - Оттепель. Льдинкою растаю на губах

На съемочной площадке переругивались. Глава осветителей Сомов Аркаша пытался повесить обратно знамена. Хрусталев с бешеными глазами проорал в мегафон, что если увидит еще одну «тряпку», то съемок не будет. Больше всех досталось художнику Пичугину, который отвечал за пропавшие, вернее, не доставленные вовремя костюмы.

— Зачем ты мне здесь? — сокрушался Таридзе, жуя мандарин. — Мне костюмы нужны! А ты без костюмов — ничто! Не понятно?

— Понятно, понятно! — Пичугин кивал прилизанной, с тонким пробором, прической. — Но, Гия Ревазович, вы же сказали: «Езжай на автобусе!» Я и поехал.

— А если бы я предложил, дорогой: «Лети на ковре!» Ты бы что? Полетел?

Наконец из-за поворота показалась служебная машина, на заднем сиденье которой дремал снисходительный Федор Кривицкий.

— Ура! — закричал Хрусталев. — Режиссера поймали!

Кривицкий слегка улыбнулся и громко втянул в себя воздух природы: полей и лугов, зерновых и озимых.

— Какая же здесь благодать! Мать честная! Ну что, мои други? Давайте приступим?

— Костюмы у нас потерялись. — Регина Марковна громко высморкалась.

— Да едут они! Едут ваши костюмы! — громовым голосом возвестил Кривицкий. — Застал их в трясине. Помог. Завелись. Минут через пять будут здесь.

— Благодетель! — взревел Хрусталев. — Ты что, сам их завел? Ты рискнул нашим копчиком?

Кривицкий показал ему кулак, Хрусталев в наигранном страхе втянул голову в плечи.

«Никто никогда ничего не поймет! Никто не узнает. А завтра… Что завтра? Откуда я знаю, что ждет меня завтра?» — подумал он быстро, и тут же этот страх, который то больно скреб его изнутри, то своими маленькими липкими лапками дотрагивался до горла, ребер, живота, но не исчезал ни на секунду и ни на секунду не позволял забыть о себе, стал невыносимым. Его затошнило от этого страха.

«Стоп. Точка, — сказал он себе. — Сейчас я работаю. Не отвлекаться».

— Егор! Режиссер! Ты начнешь или нет?

Егор закивал головой. Регина Марковна подвела испуганную Марьяну с красным (на этом настоял Санча!) чемоданом в руках к месту, откуда был должен прибыть несуществующий поезд. Мячин подбежал к ней и обеими потными ладонями сжал ее холодный локоть.

— Марьяна! Вы только не волнуйтесь! Вы же помните, как все это прекрасно получилось на репетиции? Вы просто идете со своим чемоданом по направлению к Дому культуры. Вы просто идете, и все. Вы спокойны, приветливы. Вам все здесь в диковину, все интересно!

Марьяна кивнула.

— Все! Начали! Камера!

Ей нужно было пройти не больше двадцати шагов. Вокруг суетилась массовка: влюбленные пары, старуха с корзиной, два мальчика, дамочка в белой панамке. Ей нужно было просто пройти и сказать «извините» старухе с корзиной. А как только старуха поднимет на нее свои подкрашенные глаза, спросить, как найти Дом культуры. И все. Она сделала два шага на негнущихся ногах, выронила на землю красный чемодан и закрыла лицо руками.

— Марьяночка! Что? — удивился Кривицкий. — Ведь мы репетируем просто, Марьяна!

— Простите меня. Извините, пожалуйста! Сейчас я попробую…

— Спокойно идите, забудьте про нас и спокойно идите! — Голос Кривицкого звучал по-отечески нежно.

Она подняла чемодан и пошла. Опять эти ноги. Они — как из дерева. Сейчас Хрусталев видит всю ее в камере. И Инга следит за ней с тихим злорадством. Она вдруг споткнулась и чуть не упала. Опять чемодан — на земле. Не могу.

— Да что это с ней? — взволновался Кривицкий. — Марьяночка! Может быть, вы нездоровы?

Она замотала головой. Слезы начали просачиваться сквозь пальцы.

— Насмарку весь грим! — прошептала Регина.

Мячин пулей вылетел из своего режиссерского укрытия и побежал к Марьяне.

— Федор Андреич! Двадцать минут перерыв! Актриса не в форме!

— Егор! Иди ты… не в жопу, а знаешь, куда? — Хрусталев, бледный, в расстегнутой на груди рубашке заорал так, что Мячин на секунду приостановился. — «Актриса не в форме»! А солнце заходит! Какой перерыв? Ты совсем обалдел?

— А я говорю: «перерыв»! — отчеканил Мячин, с ненавистью глядя на Хрусталева. — И будет сейчас перерыв. Вот и все.

Вмешался Кривицкий:

— Егор! Хрусталев! Еще только драки мне здесь не хватало! Егор, успокойте актрису Пичугину. А ты, Хрусталев, тоже не заводись! Успеем. Еще не зашло. Все успеем.

Ничего они не успели. На третьей пробе Марьяна провалилась с треском. Увидев яростное лицо Хрусталева из-за камеры, она разрыдалась на виду у всех, даже лицо руками не закрыла. Она не дошла до старухи с корзиной, которая, вскочив и скинув свой клетчатый, яркий платок, предстала совсем не старухой, а очень молоденькой, миленькой девушкой. Опять Мячин бросился к ней и начал успокаивать, но чем больше он успокаивал, тем безутешнее она плакала. Инга Хрусталева стояла в стороне и курила. Регина Марковна, почти прилипнув губами к уху Кривицкого, спросила тихонько:

— Давай мы вернем Голубееву, а?

На что он смолчал и сурово нахмурился.

— Ну, все! — вдруг вспылил Хрусталев. — Снимайте вы сами свою самодеятельность! Весь день потеряли!

Мячин вскочил и, налетев на крепкого и широкоплечего Хрусталева, повалил бывшего друга на песок и начал колошматить его руками и ногами. Их, разумеется, тут же бросились разнимать. Над мирным селом поднялись вопли, визги, запахло разбоем, войной, революцией. Хрусталев быстро раскидал отчаянных добровольцев и, подмяв под себя окровавленного Мячина, сказал ему быстро и внятно:

— Проси, гад, прощения!

Мячин попытался плюнуть ему в лицо, но не попал, и тут же сзади на Хрусталева насел Гия Таридзе, зажал ему горло:

— Давай отпускай! Побазарили — хватит!

Хрусталев отпустил свою жертву, встал и вытер кровь с подбородка. Следом за ними тяжело поднялся Мячин. Дышали противники оба со свистом.

— День не потеряли, — сказал вдруг Кривицкий. — Работаем мы с огоньком, это точно. Полынина где? Поснимай, Люся, виды. И Ленина все же протрите. Неловко: стоит голубями обосранный Ленин, а вам всем до лампочки! Нехорошо!

Несмотря на то, что доярки и механики с радостной готовностью уступили съемочной группе свое только что отстроенное общежитие, персональные комнаты были только у режиссеров, остальным пришлось поселиться по двое. Ни Инга, ни Марьяна не запрыгали от радости, узнав, что им придется жить вместе и спать на соседних кроватях. Спать, правда, никто еще не собирался. На улице накрывали столы, гримерша Лида резала тоненькими ломтиками местное сало и отмахивалась от мух. Водки было много, и сельские мальчишки, засев в кронах мощных деревьев, хотели увидеть, как пьют городские.

Марьяна, сжавшись в комочек, лежала на своей кровати. Уже не плакала, но плечи ее вздрагивали. Стройная и высокая Хрусталева стояла над ней, кутаясь в оренбургский платок, но не потому, что ей было холодно, а потому, что эта белая пена очень шла ее смуглому, помолодевшему от деревенского воздуха лицу.