Рут Озеки - Моя рыба будет жить

Мама внимательно наблюдала за представлением, а когда он добрался до конца, голос у нее звучал облегченно:

— Ну конечно, это вышло случайно, — сказала она, обращаясь ко мне. — Мы это и так знали, правда, Нао?

Она повернулась обратно к папе и стала его журить:

— Глупый папа! Ну как можно быть таким рассеянным? Теперь мы с Наоко будем хранить для тебя твои лекарства, и, если тебе понадобится таблетка, тебе надо будет попросить. Правда ведь, Нао-чан?

Меня в это не втягивай, подумала я, но сама только кивнула, разглядывая при этом посекшиеся концы волос. Я не могла смотреть ни на кого из них. После того как семейный совет был окончен и мама пошла спать, я вручила папе лист бумаги Gloomy Bear, аккуратно сложенный в три раза. Выглядело это точь-в-точь как его Сократская записка, и он побледнел, и только открывал и закрывал рот, как умирающая рыба.

— Ты бы лучше прочел это, — сказала я.

Он развернул листок и стал читать. Там было две фразы. Когда он закончил, то кивнул и снова сложил бумагу.

— Да, — сказала он. — Ты права.

Вот какой была моя первая фраза:

Твой дядя Харуки № 1 не облажался бы так уже в который раз.

И вторая:

Если собираешься что-то сделать, делай это как следует.

Иногда нужно высказать то, что у тебя на уме.

В ту ночь, когда родители наконец заснули, я потихоньку пробралась в ванную, вооружившись парой ножниц и электрической машинкой, которую мама купила папе, когда ему еще не был безразличен собственный вид, личная гигиена, устройство на работу и все прочее. Обрезать волосы так, чтобы их можно было потом сбрить, заняло долгое время. Я воткнула машинку в розетку и включила. Шум был ужасный! Я быстро выключила машинку и прислушалась, но из спальни не доносилось ни звука, так что я прикрыла дверь и обмотала машинку полотенцем, чтобы заглушить шум моторчика. Покончив с бритьем, я собрала все мои длинные волосы и спрятала их в мусоре в бумажном пакете, а потом протерла раковину туалетной бумагой. Я прикрыла свою голую голову капюшоном худи и заползла обратно в футон. Это было ужасно странное чувство, и я все продолжала притрагиваться к макушке.

Я сидела в дзадзэн под одеялом весь остаток ночи, и, как только небо просветлело, я оделась и вышла из квартиры. Худи я надела под школьный блейзер, что было совершенно против правил, но мне надо было спрятать свою голую голову. Было еще так рано, что я решила купить кофе из автомата и посидеть на каменной скамейке в саду перед храмом, чтобы убить время. Монах вышел разровнять граблями камешки. Он поднял взгляд и увидел меня. Может, он понял, что происходит у меня под капюшоном — что-то между нами проскочило, и он мне кивнул. Я поставила банку кофе на скамейку, стянула капюшон, а потом хорошенько поклонилась ему, правильным буддийским поклоном: ладони сложены вместе, глубоко, как учила меня Дзико. Выпрямившись, я увидела, что он отставил грабли и возвращает поклон, тоже как следует. Мне стало от этого хорошо; вот поэтому-то я так и люблю монахов и монахинь. Они знают, как быть вежливыми с каждым, неважно, насколько этот каждый болен на голову.

Я подождала, пока не прошло время последнего звонка, а потом пробежалась остаток пути до школы. На площадке никого не было, и я скользила по пустым коридорам тихо, как призрак, пока не добралась до своего класса. Поскольку сквозь стены я ходить все еще не умела, вместо этого я с треском распахнула дверь. Сэнсей как раз был на середине переклички, но я не стала просить прощения за то, что прервала его или за то, что опоздала. Кто-то из банды Рэйко начал хихикать, и краем уха я уловила «аукцион», и «трусики», и «чистая прибыль». Мне стало понятно, что каждый в классе слыхал об Инциденте с трусиками и следил за аукционом в последние несколько дней. Это был общий проект всего класса.

Но я проигнорила шепотки и прошагала к своему месту. Может, капюшон под моим блейзером дал им понять, что-то изменилось, а может, это была моя прямая осанка, как у солдата, марширующего на битву, а может, энергия моей супапавы поразила их так, что они ошалели. Один за другим они замолкли. Я подошла к своей парте, но вместо того, чтобы сесть на стул, я вскарабкалась на него, а потом на парту и встала там, гордо и прямо. Потом, когда все уже точно на меня смотрели, я сняла капюшон.

По комнате пронесся вздох, и у меня по позвоночнику пробежали мурашки. Супапава моей лысой сияющей головы лучами прошила класс, озарив мир, яркая лампочка, путеводный маяк, посылающий свет в каждую щелочку, заполненную тьмой, и ослепляющий всех моих врагов. Я уперла кулаки в бедра и смотрела, как они дрожат, заслоняя руками глаза, чтобы защититься от моей невыносимой яркости. Я открыла рот, и пронзительный крик вылетел у меня из горла, как орел, и сотряс землю, проникая во все уголки Вселенной. Я смотрела, как мои одноклассники зажимают руками уши, и видела, как между пальцами у них течет кровь от лопнувших барабанных перепонок.

А потом я остановилась. Почему? Потому что мне стало их жаль. Я слезла с парты и прошла к доске. Став лицом к учителю, я поклонилась, сложив вместе ладони, а потом повернулась к одноклассникам и поклонилась им тоже, глубоко, как следует, а потом ушла из класса. Теперь можно было уже и уйти, и мне стало даже немного грустно, потому что я знала, что никогда не вернусь.

Папа настолько хорошо научился на меня не смотреть, что так ничего и не заметил. Я обрила голову и победила одноклассников своей нереальной супапавой , я пошла домой и весь остаток дня ждала, когда он заметит, что я сделала с волосами, но он не заметил. Мама-то, конечно, сразу все просекла. В ту же минуту, как она вошла домой тем вечером и заметила капюшон, она психанула и потребовала, чтобы я рассказала ей, что случилось. Про Инцидент с трусиками я не упомянула, вместо этого просто объявила, что я бросаю школу и ухожу из дома, чтобы стать монахиней. Это было наполовину всерьез. Какая-то часть меня по правде этого хотела, уйти в храм к бабушке Дзико и подписаться на жизнь, состоящую из дзадзэн, уборки и производства солений.

Ну нет, сказала мама, я еще недостаточно взрослая, чтобы из дома уходить, сначала нужно старшую школу закончить. Тут она сильно просчиталась. Ей бы просто разрешить мне, но вместо этого мы проскандалили три дня, и в конце концов я согласилась, по крайней мере, вступительные экзамены сдать — они уже надвигались. Мне это было неважно, поскольку я знала, что никуда в хорошее место я не попаду, но я пообещала ей попробовать, и, по крайней мере, она больше не проедала мне плешь.

На той же неделе в общественных банях я увидела ту хостесс, которой чуть не попала по голове «Великими умами философии Запада», и она меня тоже узнала сразу, даже без волос. Но вместо того чтобы отвести глаза, как делали практически все, она прищурилась и внимательно меня оглядела, и, наконец, кивнула.