Тереза Фаулер - Z — значит Зельда

Самый свежий дневник лежал на самом верху. На внутренней стороне обложки Скотт написал: «Ф. Скотт Фицджеральд, 14 ноября 1928». В ноябре мы были в Эллерсли. Я перелистнула страницу и начала просматривать записи в поисках имени Хемингуэя.

Здесь было много размышлений Скотта о его текущих работах, а также напоминания («Предложить Джону попробовать журнал «Скрибнерс» и «Гарольд: 400 долларов, но нужно настаивать») и заметки («Грипп две недели»). Ничего глубокого, и никаких упоминаний о его дружке, кроме «Самоубийство отца Э. 100 долларов», «Перечитываю «В наше время», «50 долларов Э., проиграл сделку Танни». Было еще несколько заметок о том, что он одалживал «Э.» денег. Еще больше заметок было о деньгах, которые Скотт просил Макса или Гарольда перевести на тот или иной счет. Я просто моргнула и не стала заниматься подсчетами.

У стенки сундука обнаружилась стопка писем от Хемингуэя. Здесь-то я и найду доказательства. Я села на ковер, прислонившись спиной к кровати, и погрузилась в чтение. Письма, а их были десятки, начинались еще с июля 1925-го, когда Хемингуэй был в Памплоне. То, что Скотт их сохранил, неудивительно. В сундуке были и папки с письмами от меня, все письма, которые он получал от родителей и сестры, переписка с Максом, Гарольдом, с мальчиками из Принстона и практически с каждым англоговорящим писателем на планете. Меня удивило только, что Хемингуэй писал так часто.

В самом первом письме он говорил:

Готов спорить, для тебя рай — это нескончаемая коктейльная вечеринка в обществе самых влиятельных членов самых влиятельных семей. Компания отборных преданных богачей. Адом для тебя был бы занюханный бар, где закончилась выпивка и неверным мужьям приходится ждать своего напитка целую вечность.

Для меня же в раю будет коррида и мой собственный ручей, кишащий форелью. Поблизости расположатся два домика — один для моей семьи и любящей жены, второй — полный прекрасных женщин, которые будут удовлетворять мои потребности. А все бесполезные литературные журналы я буду печатать на мягкой бумаге и отправлять прямиком в туалет.

Большинство писем были похожи на это. Непринужденные, остроумные и на удивление личные. Это и правда были письма от хорошего друга. Только совсем недавние казались более жесткими, критичными, угрюмыми. Самыми подозрительными я сочла прозвища, которые в определенном свете могли показаться слишком уж дружественными. Но это явно были шутки, как и подписи вроде «твоя честная и сладострастная Эрнестина». Несколько раз Хемингуэй писал что-нибудь вроде «чертовски хотел бы увидеть тебя», но я писала подобные слова подругам, и это не делало меня лесбиянкой. С другой стороны, пассажи вроде «Конечно, я по тебе скучаю. Без конца пытался приехать повидаться с тобой» вызывали беспокойство. Разве мужчины нормальной сексуальной ориентации могли писать друг другу такое?

Я так увлеклась расследованием, что не заметила, как солнце перемещается по небу, не услышала, как открылась и закрылась дверь в квартиру. Только когда мое внимание привлек звук шагов уже в комнате, я оторвалась от писем, разложенных передо мной на полу.

— Нашла что искала? — поинтересовался Скотт.

Наверное, я слишком пропиталась словами Хемингуэя, потому что вместо того, чтобы вздрогнуть, просто посмотрела на Скотта.

— Вы влюблены?

Он наклонился, поднял письма и убрал их обратно в папку. Его руки тряслись, дыхание пахло вином.

— Он мой хороший друг, Зельда. Теперь и ты на нас нападаешь?

— Несколько ночей назад…

— Что случилось?

Я по тону могла определить, что он уходит в оборону.

— Ты говорил во сне. О нем. И это звучало… амурно.

— Это безумие.

Он закрыл и запер сундук, а потом развернулся и вышел в коридор. Я последовала за ним.

— Ты был пьян. Ты хоть помнишь, как вернулся и разбил лампу? Ты был пьян и неаккуратен. — Горло сдавило, я чувствовала, что на глаза изнутри давят слезы. — Может, даже настолько пьян, что не мог врать.

— Что ты сказала? — Скотт обернулся.

Теперь я уже плакала, не в силах сдержаться.

— Я говорю, может, Макалмон вовсе не такой «проклятый лжец», как вы двое утверждаете.

Глаза Скотта потрясенно распахнулись.

— Может быть, вы оба… педерасты, и, и… — я глубоко вдохнула, а его глаза расширились еще сильнее, — и, возможно, вы просто прячете все на самом видном месте, как многие другие гомики!

Скотт потряс головой, будто пытаясь поставить мысли на свои места.

— Да ты и впрямь спятила. У тебя нет даже намека на доказательства…

— Ты пару раз произнес его имя, и ты сказал «Хватит, детка», и ты стонал, и все последнее время ты просто. Господи, поглощен им и его карьерой…

— Прекрати! — Он схватил меня за предплечье. — Ты меня слышишь? Я не «голубой». И Эрнест не «голубой». Если я когда-нибудь… — Он сглотнул. — Если ты еще раз хотя бы в мыслях обвинишь нас в подобном, не говоря уж о том, чтобы поделиться с кем-нибудь таким предположением, клянусь, я заберу дочь и ты больше никогда ее не увидишь.

— Прости! — прорычала я. — Мне просто казалось… То есть меня-то ты больше не хочешь.

Он отпустил мою руку.

— Какой мужчина будет желать женщину, считающую его тайным гомосексуалистом? Не говоря уже о том, что ты только и твердишь о балете и художниках, и… Господи, Зельда…

— Что?

— Ничего, — с отвращением пробормотал он. — Я пойду.

Я осталась в коридоре, раз за разом прокручивая в голове разговор. Еле дошла до дивана — пришлось опираться на стены.

Когда мои чувства наконец успокоились, я, кажется, поняла одну истину: в том, что касалось симпатий Скотта, я ушла с первого плана, если и не исчезла вовсе, а эта открытая конфронтация только усугубила ситуацию. Вероятно, он любил Хемингуэя искренне, но платонически. Вероятно, он не мог разглядеть, что чувства Хемингуэя к нему не были так чисты. Таков уж Скотт: если он действительно любил, то не мог разглядеть недостатки.

«Какой дар, — подумала я. — И какое проклятье».

Похоже, я получила ответы на все вопросы. Но счастливей они меня не сделали.

Как-то в субботу в начале июля я сидела с тремя однокашницами-балеринами в кафе, когда к нашему столику подошла Полин с коляской и поставила ее под увитую плющом перголу. Даже в костюме от Пату Полин выглядела изнуренной. Больше ни в чем материнство на ней не сказалось — по крайней мере, внешне. Возможно, она проследила связь между Хэдли, материнством и вечно блуждающим взглядом Хемингуэя. Хотя сейчас это кажется предсказуемым, тогда она не понимала главного — да и никто не понимал: что бы она ни делала или ни пыталась делать, чтобы приковать этот взгляд к себе, это бесполезно. Она старалась быть ему самой лучшей женой — стремление, которое воспитано во всех нас, представительницах слабого пола.