Тереза Фаулер - Z — значит Зельда

Скотт поднялся.

— О, так ты хочешь «чего-то добиться в жизни»? Мы со Скотти, семья Фицджеральдов, для тебя ничего не значим? Понятно. Просто еще один поверхностный интерес на пути к твоей серьезной, профессиональной карьере балерины.

— Да что с тобой не так? — воскликнула я, теряя терпение. — Я следовала за тобой по всему континенту, летала туда-сюда через океан, пересекла еще один континент — и все для того, чтобы ты мог якшаться с кинозвездами и собутыльниками, топить горести в вине и вздыхать над суровыми обстоятельствами, притворяясь все это время, будто пишешь новую книгу. А теперь, когда я прошу только об одном, что действительно важно для меня, что удовлетворит мои амбиции, а тебе поможет снова выйти на первый план, — таков твой ответ? Тебя просто бесит, что я могу добиться успеха, пока ты… пока ты гниешь изнутри!

Скотт ткнул себя пальцем в грудь.

— Я отвечаю за семью, Зельда. Если бы я не трудился в поте лица, если бы не мое… мое упорство, ты была бы никем, просто очередной стареющей дебютанткой, которая прозябает где-то в Алабаме и жиреет от печенья и консервов. Это моя жизнь наполнила смыслом твою! А в ответ я получаю эгоистичную неблагодарность!

Мы пытались прожечь друг друга взглядами, кипя от ненависти, которую можно испытывать, только когда человек, которого ты страстно любишь, намеренно ранит тебя в самое уязвимое место.

— Значит, такова твоя позиция.

Он кивнул.

— Хорошо. Оставайся, но я поеду в Неаполь. Уверена, мне удастся найти место, где мы сможем разместиться со Скотти и Дель…

— Скотти никуда не поедет. Ты не можешь бросить меня и забрать с собой мою дочь.

— Бросить тебя? Мы будем порознь всего несколько месяцев, чтобы я смогла стать личностью, которую любая мыслящая женщина ожидает увидеть на месте «Первой феминистки» Ф. Скотта Фицджеральда.

— Тогда они заблуждаются так же, как и ты. Все эти рассказы про феминисток нужны были только для того, чтобы обеспечить продажи. Когда ты уже поймешь: я хочу, чтобы ты нормально расставляла приоритеты!

Что означало: ты должна желать только одного — боготворить меня.

— Когда ты станешь человеком, который заслуживает того, чтобы быть моим приоритетом?

Я тихо навела справки и выяснила, что закон, который отстал от времени даже сильнее Скотта, отдаст ему предпочтение во всех спорных ситуациях, касающихся опеки над Скотти. Если женщина уходила из семьи, дети оставались у отца — если только он сам не желал иного, чего со Скоттом никогда бы не случилось.

Я ответила Жюли Седовой, что с сожалением вынуждена отказаться.

Мой рассказ «Одаренная» был закончен в октябре, как раз перед нашим отъездом из Канн и перед тем, как, вернувшись домой, мы узнали, что фондовый рынок рухнул. Более того, Банни попал в лечебницу «Клифтон Спрингс» с нервным срывом. Скотт, без кровинки в лице, отложил письмо Банни.

— «Алкоголь, приступы паники и полная неспособность работать» — вот что он пишет. Господи.

— Банни, серьезно? — удивилась я.

Это было так не в его духе! И прошлой зимой, когда мы встретились с ним, он был таким… он был самим собой. Но что мы на самом деле знали о нем и его жизни? Мы и свою-то едва понимали.

Что касается рынков… Если тебе никогда не удавалось вложиться в будущее, то и терять нечего.

Я получила от Гарольда восемьсот долларов за мой рассказ и потратила их по возвращении в Париж на зимний курс занятий с моей любимой мадам Егоровой. Я стала одержима танцами, я видела в них путь на волю. Моя надежда стать профессиональной танцовщицей никуда не делась — я еще могла найти труппу здесь, в Париже, где у Скотта будет меньше поля для возражений.

Кроме того, мне просто не сиделось на месте.

Утро у меня начиналось с одного яйца-пашот и маленькой чашки кофе. Я надевала колготки и трико, леггинсы, свитер, юбку, обувь. Убирала волосы в пучок, облачалась в пальто и наматывала шарф. Вместо того чтобы взять такси, я шла пешком по зимнему Парижу, иногда останавливалась, чтобы купить шарф или книгу в подарок мадам, которая становилась единственным светом, озаряющим весь мой мир. Мадам понимала, вдохновляла, заставляла поверить, что у меня есть все основания стремиться к совершенству.

Каждый день я по восемь-девять часов тренировалась с другими девушками, заставляя свое тело противостоять времени, земному притяжению и потребности в питании. Я разрывала мышцы и прилаживала их на место, снова и снова пролетая над вытертым временем дощатым полом. Я смотрела на свое отражение в зеркалах на стене с восхищением и презрением.

Я должна прыгать выше. Я должна стать стройнее.

Моя фигура все еще не дотягивала до желаемого. Файи, кабриоль, кабриоль, файи… тридцать раз. Пятьдесят. Потом я возвращалась домой, съедала бриошь, принимала ванну и ложилась в постель. Мой сон был глубоким, темным, бездонным, пустым, холодным.

На следующий день я просыпалась, и все начиналось по новой.

По выходным я тренировалась в студии в одиночестве, а после обеда уходила домой рисовать и писать.

Девушка миллионера.

В послевоенных сумерках было что-то чудесное. Они разливались над Нью-Йорком акварелью цвета индиго, поднимались пылью с асфальта и сажей из-под карнизов…

Скотт тоже писал, утверждая, что его новый роман вовсю продвигается. Жизнь стала пусть не счастливой, но спокойной. Она словно застряла — так и я чувствовала себя, например, когда вместе со Скоттом отправилась на «важное собрание» у Гертруды Стайн однажды декабрьским субботним днем. Я сидела за чайным столиком с Элис и Полин, в то время как по-настоящему важные люди — Скотт, Хемингуэй и Форд Мэдокс Форд — говорили с мисс Стайн об Искусстве. Женщина, которой я была в свои двадцать, попыталась бы внести какое-то оживление. Женщина, которой я стала теперь, в двадцать девять, была, напротив, совершенно инертна.

— Ты выглядишь кошмарно изнуренной, — сказала мне Полин. — Ты согласна, Элис? Драм говорит, ты проводишь все время за занятиями и Скотт страшно недоволен. Тебе надо больше бывать дома, если не хочешь потерять мужа. — Она склонилась поближе. — Зельда, я говорю тебе это как друг: нужно немного пополнеть. На тебе болтается вся одежда. Это не красит.

— Да что ты можешь знать о Скотте, обо мне, о целях и амбициях? — парировала я. — Ты отказалась от своей жизни, чтобы стать шлюхой Хемингуэя.

Полин отшатнулась, будто я дала ей пощечину.

— Поступай как знаешь.

В феврале легкий кашель, на который я пыталась не обращать внимания, усилился, к нему добавилась температура. Кашляя, я делала свои утренние дела, занималась, проживала вечер и ложилась спать. Все вокруг говорили, что нужно обратиться к врачу, лечь, сделать хоть что-то… Какая-то часть меня понимала, что да, нужно, но все же я ничего не предпринимала две недели, живя как в тумане, боясь, что если остановлюсь, то просто исчезну.