Жан-Луи Фурнье - Куда мы, папа? (сборник)

Прости, Матье. Я не виноват, что мне в голову пришла такая извращенная идея. Я не хотел тебя обидеть, напротив, я хотел посмеяться над собой. Доказать себе, что способен с юмором отнестись к собственному провалу.

Матье горбится все больше и больше. Ни массажи, ни металлический корсет не помогают. В пятнадцать лет у него осанка старика-крестьянина, который всю жизнь ковырялся в земле. На прогулках он смотрит лишь под ноги, даже неба не видит.

Однажды мне пришло в голову, что было бы здорово прикрепить к его ботинкам маленькие зеркальца, чтобы в них отражалось небо. Ну, как зеркала заднего вида у машины…

Сколиоз усилился, скоро начнутся проблемы с дыханием. Скорее всего, придется оперировать позвоночник.

Операция проходит успешно. Позвоночник выпрямлен.

Спустя три дня Матье умирает с прямым позвоночником.

Операция, после которой мой сын должен был наконец увидеть небо, удалась.

Мой очаровательный малыш все время смеется, его маленькие темные, словно у крысы, глазки – сияют.

Я часто боюсь его потерять. Он всего два сантиметра ростом, хотя ему десять лет.

Когда он родился, мы немного удивились и даже обеспокоились. Но доктор сказал: «Ваш сынишка совершенно нормальный, потерпите, он подрастет». Мы терпим, нам не терпится, малыш все не растет.

Спустя десять лет он такой же, как в годик. Мы проверили по отметке на стене.

Ни в одну школу его не приняли, потому что он не такой, как другие. Мы вынуждены воспитывать его дома. Пришлось нанять учителя. Учителя тоже не все соглашаются. Слишком много хлопот и слишком большая ответственность, ведь он крохотный, его легко потерять.

Кроме того, он шутник, обожает прятаться и не отвечает, когда его зовут. А мы ищем повсюду, выворачиваем карманы курток и пиджаков, выдвигаем все ящички, проверяем сумки. В последний раз он спрятался в спичечном коробке.

Мыть его – задача не из легких. Каждый раз боимся, что он утонет или что его смоет. Но самое сложное – подстригать ему ногти.

Чтобы узнать, сколько он весит, приходится ходить на почту и взвешивать его на весах для писем.

А недавно у него разболелся зуб. Так никто из дантистов не взялся помочь. Я отвел сына к часовщику.

Друзья и родственники при каждой встрече говорят: «Боже, как он вырос!» Но я знаю, это неправда, люди просто хотят нас подбодрить.

Однажды мужественный врач набрался смелости и заявил, что сынишка мой уже не подрастет. Это был тяжкий удар.

Но мало-помалу мы привыкли и даже стали видеть плюсы своего положения.

Ребенок всегда с нами, не занимает места, его можно носить в кармане, за него не надо платить в транспорте, а еще он ласковый и обожает перебирать нам волосы в поисках вшей.

Как-то раз мы его потеряли.

Я всю ночь перебирал опавшие листья, один за другим.

Стояла осень.

Это был сон.

Смерть ребенка-инвалида так же страшна, как смерть нормального ребенка. Надеюсь, люди не считают иначе.

Особенно страшна смерть того, кто никогда не был счастлив, кто знал лишь страдания.

Поэтому сложно улыбаться, вспоминая о Матье.

Наверное, однажды мы все трое встретимся.

Узнаем ли мы друг друга? Какими вы будете? Как вы будете одеты? Я всегда видел вас только в детских комбинезонах, а вы, возможно, облачитесь в костюм-тройку или предстанете в белом, словно ангелы? Может, у вас вырастут бороды и усы для важности? Изменитесь ли вы? Повзрослеете ли?

Узнаете ли вы меня? Я рискую быть не в лучшей форме.

Я не осмелюсь спросить, по-прежнему ли вы инвалиды… На небе вообще есть инвалиды? Может, вы станете здоровыми?

Сможем ли мы наконец поговорить как мужчина с мужчиной о важном, о том, что я не смог сказать вам во время земной жизни, потому что вы не понимали французский, а я не понимал ваш волшебный язык?

Может, на небе мы поймем друг друга. И встретим вашего дедушку. Я никогда вам о нем не рассказывал, вы с ним не знакомы. Увидите, он любопытный персонаж, думаю, он вам понравится и здорово вас рассмешит.

А еще прокатит на машине и угостит стаканчиком… Что пьют на небе? Наверное, мед.

На машине дед ездит быстро. Очень быстро. Слишком быстро. Но мы не испугаемся.

Тем, кто умер, бояться нечего.

В какой-то момент мы испугались, что Тома страдает из-за смерти брата. Он его повсюду искал, открывал шкафы, выдвигал ящики. Впрочем, длилось это недолго. В конце концов, развлечения, рисование и Снупи перевесили чашу весов. Тома обожает рисовать карандашами и красками. Он абстракционист. Фигуративную живопись он пропустил, сразу перешел к абстрактной. Малюет он много, но никогда не переделывает. Серии рисунков всегда называются одинаково: «Для папы», «Для мамы» и «Для моей сестры Мари».

Стиль со временем особенно не меняется. Тома явно последователь Поллока [10]. Палитра яркая. Формат всегда один и тот же. Когда бумага заканчивается, а вдохновение бьет через край, Тома продолжает рисовать прямо на деревянном столе.

Когда шедевр готов, Тома его дарит. Когда мы говорим, что получилось красиво, он радуется.

Иногда я получаю открытки из лагеря, куда дети отправились на каникулы. Обычно на открытках закат оранжевого солнца и море или ослепительной красоты горы. А на обороте надпись: «Дорогой папа, я очень рад, мне весело. Я скучаю». И подпись: Тома.

Почерк красивый, ровный, орфографических ошибок нет, видно, что вожатая старалась. Хотела доставить мне удовольствие. Ценю ее добрые намерения.

Но я не получаю никакого удовольствия.

Я предпочитаю нечитабельные каракули Тома. Его абстрактные рисунки наполнены, возможно, большим смыслом.

Однажды Пьер Депрож [11]вместе со мной зашел забрать Тома из «школы». Пьер не хотел, но я настоял.

Как и любого новоприбывшего, Пьера сразу окружили кривые, косые, пускающие слюни и жаждущие ласки дети. Не слишком привлекательная компания. И хотя Пьер в принципе с трудом переносил людей и с любвеобильными поклонниками вел себя довольно жестко, перед детьми словно оттаял.

Зрелище его потрясло. Он захотел вернуться к больным детям снова. Его зачаровал странный мир, в котором двадцатилетние увальни целуют плюшевых мишек, берут за руки незнакомых людей или угрожают порезать вас ножницами на мелкие кусочки.

Пьер обожал абсурд, и я нашел для него золотую жилу.

Когда я думаю о Матье и Тома, представляю себе двух взъерошенных птичек. Не орлов, не павлинов, а скромненьких птичек, воробьев.

Из-под синих пальтишек торчали тоненькие лапки. Помню бледно-сиреневую кожу, будто у птенцов до того, как выросли перья, помню выпуклые грудные кости и торчащие ребра – насмотрелся, когда купал сыновей. Мозги у них тоже были птичьи.