Иэн Макьюэн - Сластена

— Мне очень неприятно, Том.

— Частично? Окольным образом? Через трех посредников. Как мы должны были об этом догадаться?

— Не знаю. — Я услышала это «мы», но до ума оно не дошло.

Он сказал:

— Я ходил в их контору. Видел их материалы. Там все совершенно чисто.

— Конечно.

— Я что, должен был проверять их бухгалтерию? Как аудитор, что ли, черт возьми?

Теперь он возмущался.

— Просто не понимаю. Если правительство хочет распространять определенные мнения, зачем делать это тайно?

— Именно.

— У них свои дружественные журналисты. Совет по делам искусств, стипендии, Би-би-си, управление информации, королевские институты. И черт знает что еще. Они распоряжаются всей системой образования. Зачем через МИ-5?

— Это абсурд, Том.

— Это сумасшествие. Вот как эти секретные бюрократии держатся на плаву. Какая-то шушера, мелкая сошка придумывает, как угодить начальству. И никто не знает, для чего это, какой смысл. И никто даже не спрашивает. Это Кафка.

Он вдруг встал и подошел ко мне.

— Слушай, Сирина. Никто и никогда не говорил мне, что мне писать. Если я защищаю румынского поэта, это не значит, что я правый. Если называю Берлинскую стену навозной кучей, это не значит, что я пешка секретных служб. И если говорю, что западногерманские писатели трусы, раз молчат о ней.

— Конечно, нет.

— Но они ведь это внушают. Родственная душа — сдохнуть! Теперь все так будут думать.

Неужели все было так просто: он так любил меня и знал, что я люблю его так же, поэтому не мог меня заподозрить? Он стал расхаживать по мансардной комнатке. Половицы громко скрипели, лампа, подвешенная к стропилу, слегка шевельнулась. Тут-то и было самое время сказать ему правду, раз мы уже на полпути. Но я знала, что все равно буду оттягивать объяснение.

На него опять накатило бешенство. Почему он? Это несправедливо. Это чья-то месть. Только-только начала складываться репутация…

Потом он опомнился и сказал:

— В понедельник пойду в банк и скажу, что отказываюсь от дальнейших выплат.

— Правильная мысль.

— Какое-то время проживу на премию.

— Да.

— Сирина…

Он подошел и взял меня за обе руки. Мы посмотрели друг другу в глаза и поцеловались.

— Сирина, что мне делать?

Справившись с собой, я ответила невозмутимым тоном:

— Думаю, ты должен сделать заявление. Напиши что-нибудь и передай по телефону через «Пресс ассошиэйшн» [37] Крупное информационное агентство. .

— Ты помоги мне составить.

— Конечно. Ты должен сказать, что ничего не знал, что ты возмущен и отказываешься от денег.

— Ты умница. Я тебя люблю.

Он убрал листы новой рукописи в ящик и запер его. Я села за машинку, вставила чистый лист, и мы составили заявление. Я не сразу смогла приноровиться к чувствительным клавишам электрической машинки. Когда мы закончили, я прочла ему все вслух, и он сказал:

— Можешь еще добавить: «Хочу, чтобы было ясно: я ни на каком этапе не имел контактов ни с одним сотрудником МИ-5».

У меня ослабли ноги.

— Это лишнее. Это ясно из того, что ты уже сказал. Звучит так, как будто ты чрезмерно протестуешь.

— Не уверен, что ты права. Почему лишний раз не прояснить?

— Том, это и так понятно. Правда. Это лишнее.

Наши взгляды снова встретились. Глаза у него были красные от усталости. Но в них я не увидела ничего, кроме доверия.

— Ну ладно, — сказал он. — бог с ним.

Я отдала ему лист, ушла в соседнюю комнату и легла, а он узнал у оператора номер «Пресс ассошиэйшн» и продиктовал текст. К моему удивлению, он повторил почти дословно ту фразу, от которой мы только что решили отказаться.

«Хочу, чтобы было ясно: я никогда в жизни не имел контактов ни с одним сотрудником МИ-5».

Я села, хотела крикнуть ему, но было уже поздно, и я снова легла на подушки. Все время утомительно вертелись одни и те же мысли. Скажи ему. Покончи с этим. Нет! Не смей . События развивались независимо от меня, и непонятно было, что мне надо делать. Я услышала, как он положил трубку и вернулся к столу. Через несколько минут снова раздался треск машинки. Удивительно, прекрасно — такая сосредоточенность, без перехода погрузиться в воображаемый мир. А я лежала на неразобранной постели, бесцельно, с гнетущей мыслью, что впереди неделя кошмара. Если даже статья в «Гардиан» не получит развития, на работе меня ждут большие неприятности. Но статьей дело не ограничится. Дальше будет только хуже. Надо было прислушаться к Максу. Возможно, автору статьи известно только то, о чем он написал. Но если известно больше и всплывет мое имя, тогда… тогда надо рассказать Тому, пока не рассказала газета. Опять все то же. Я не пошевелилась. Не могла.

Минут через сорок машинка смолкла. Еще через пять заскрипели половицы, вошел Том в пиджаке, сел рядом и поцеловал меня. Сказал, что не сидится на месте. Три дня не выходил из дома. Не хочу ли я пройтись с ним на берег, он угостит меня обедом в «Уилерсе». Это был бальзам на душу — все немедленно забылось. Я только успела надеть пальто, как мы уже оказались на улице и под руку спускались к Ла-Маншу, словно это была очередная беспечная суббота. Я чувствовала себя защищенной, пока могла забыться в настоящем рядом с ним. Способствовала этому и оживленность Тома. Он, кажется, думал, что его заявление прессе решило все проблемы. Мы шли вдоль берега на восток; свежий северный ветер взбивал пену на серо-зеленых беспокойных волнах. Мы прошли мимо Кемп-тауна, потом через кучку демонстрантов с плакатами против строительства Марина-вилледж. Мы согласились, что нам все равно, построят или нет. Через двадцать минут, когда возвращались тем же путем, демонстранты уже разошлись. На этом месте Том и сказал мне:

— По-моему, за нами следят.

У меня похолодело в животе от ужаса — мелькнула мысль, что он все знает и смеется надо мной. Но он был серьезен. Я оглянулась. Холодный ветер прогнал гуляющих. Виднелась только одна фигура, метрах в двухстах, если не больше.

— Этот?

— Он в кожаном пальто. Уверен, что видел его, когда выходили из дома.

Мы остановились, чтобы он нас нагнал, но через минуту он перешел дорогу и свернул в переулок, в сторону от моря. Но тут для нас стало важнее успеть в ресторан до того, как там перестанут подавать обед, и мы заторопились обратно к Лейнсу, к нашему «обычному», а потом жареному скату под шабли и, в заключение — противному силлабабу.

Когда мы вышли из ресторана, Том сказал: «Вон он», — и показал рукой. Но я увидела только пустой перекресток. Он побежал туда и, судя по тому, как остановился там, уперев руки в бока, тоже никого не увидел.

Теперь еще более настоятельной стала потребность вернуться в квартиру и вдвоем очутиться в постели. Том был особенно неистов или пылок, так что я даже не решилась дразнить его. На меня уже веяла холодом будущая неделя. Завтра дневным поездом я поеду домой, вымою голову, приготовлю одежду, а в понедельник мне предстояло объясниться перед начальством, увидеть утренние газеты и раньше или позже сказать правду Тому. Не знаю, кого из нас ждала беда — или худшая беда, если можно говорить о размерах. Кого из нас ждет позор? Прошу, пусть меня одну, а не обоих, думала я, глядя, как Том слезает с кровати, собирает одежду и голый уходит в ванную. Он не знал, что ждет нас впереди, и ничем не заслужил этого. Просто невезение — что попал на меня. С этой мыслью я уснула — как обычно, под стук машинки. Забыться — лучшего варианта сейчас не было. Заснула крепко, без сновидений. В начале вечера он тихо вошел в спальню, лег ко мне, и все началось сызнова. Он был изумителен.