Катрин Панколь - Желтоглазые крокодилы

Она подошла к черной яме, где лежала маленькая урна с прахом. На самом дне. И вдруг… В ее голове все смешалось, чаша переполнилась: мама, Марсель, Шаваль, я одна на свете, у меня никого больше нет, и денег нет, и перспектив никаких, и ничего мне уже не светит. Как будто мне снова восемь лет — я сжалась в ожидании пощечины. Мне восемь лет, и я трясусь от страха. Мне восемь лет, и дедушка тихонько входит в мою комнату ночью, когда все спят. Или делают вид, что спят, потому что им так спокойнее.

Она плакала не по матери — она плакала по себе. Оплакивала ту девочку, что была зачата на одной из попоек и всю жизнь могла рассчитывать только на себя, с самого детства, которого у нее и не было. Из-за той, что теперь покоится в сырой яме и плевать хотела, что ее дочь насиловали, эксплуатировали и она просто несчастна! Ну и дела! Если мне еще удастся свести дружбу с богом Чистоганом, надо будет как-нибудь сходить к шарлатану-психологу, плюхнуться на его кушетку и рассказать ему о своих родичах! Посмотрим, что он на это скажет.

После кладбища были поминки. Красное вино текло рекой, стол ломился от сосисок и рулетов, пицц и паштетов, сыра и чипсов. Все ее так и сверлили взглядами, так и щупали глазами. «Ну что? Как там в Париже?» «Шик-блеск», — говорила она, выставляя напоказ брильянт, окаймленный рубинами, что подарил ей Марсель, и вытягивая шею с ожерельем из натурального жемчуга южных морей с замочком из платины и брильянтов. Она вытягивала шею, как жираф, лишь бы отстали. «А что у тебя за работа? Хорошо платят? А твой патрон к тебе нормально относится?» «Лучше некуда», — отвечала она, сжимая зубы, чтобы не разреветься. Каждый подходил к ней по очереди — и все одни и те же вопросы, одни и те же ответы, те же круглые от удивления рты: надо ж, как она поднялась! Они ошалело смотрели на нее и подливали себе вина. «Вот свинство! — сокрушались они, — у нас даже чтоб продавщицей в супермаркет устроиться, нужно жопу порвать! Вообще работы нет! Куда только жизнь уходит…» Старики говорили: «В наше время в тринадцать лет начинали, где угодно, кем угодно, лишь бы работа была. А сейчас никакой нет». И подливали себе вина. Сейчас напьются до сизых пузырей и станут горланить свинские песни. Она решила уйти прежде, чем это начнется. Когда они накачаются, от них всего можно ожидать. Полезут спорить, грызться, как звери, сводить старые счеты, бить бутылки и друг друга убивать.

У нее вдруг закружилась голова, и она попросила открыть окно. «У тебя что, токсикоз? Че, ветром надуло? Отца-то знаешь?» Раздался грубый смех, его подхватили, он уже шел отовсюду, грохотал, они ржали и подталкивали друг друга локтями, как в каком-то народном танце. «Честное слово, вам что, кроме как обо мне, и поговорить не о чем? — бросила она, не успев перевести дух. — Хорошо, что я приехала, а то бы вы так и сгнили тут на корню, сдохли бы со скуки!»

Они оскорблено замолкли. «А ты не изменилась! — сказал ей кузен Поль, — все такая же зубастая. Неудивительно, что тебя до сих пор никто не обрюхатил! Не родился еще такой, кто на это отважится! Лучше уж на каторгу пойти, чем посадить себе на шею такую бабу сволочную! Нужно быть обдолбанным по уши или вообще дебилом!»

Ребенок! Ребенок от Марселя! Почему ей раньше это не приходило в голову? Тем более что он мечтал о ребенке. Он постоянно ругал Зубочистку, которая отказала ему в этом законном счастье. Стоило ему увидеть в рекламе ангелочков, измазанных кашей или гуляющих в вонючих «памперсах», у него сразу влажнели глаза.

Время остановилось и наполнилось смыслом.

Люди за столом застыли, словно она нажала кнопку «Пауза» на пульте. Слова обрели плоть. Ди-тя. Малыш. Младенец Иисус. Маленький щекастый Гробзик. Уж он-то родится в рубашке. Да что я говорю, в какой рубашке! В десяти рубашках, с целым гардеробом! Вот чем она поразит его — младенцем! Какая же она дура! Точно, именно это ей надо сделать: помириться с Шефом, залететь и потом ее хрен выгонишь с работы! Счастливая улыбка озарила ее лицо, вздох облегчения всколыхнул ее внушительную грудь.

Она обвела потеплевшим, растроганным взглядом своих кузин, братьев, дядюшек, тетушек и племянниц. Как же она любила их за то, что они подали ей эту светлую мысль! Как радовалась их пошлой болтовне, грубым шуткам и тупым рожам! Слишком долго она жила в Париже. Слишком уж стала городской, пообтесалась. И потеряла хватку! Забыла о борьбе классов, полов и кошельков. Надо приезжать сюда почаще, вновь познавать законы джунглей. Древняя истина: как сохранить мужчину? Выпустить чертика из табакерки. Сюрприз! Надо же было упустить из виду проверенный тысячелетиями рецепт, благодаря которому создавались династии и наполнялись закрома!

Ей захотелось обнять их всех, но она сдержалась и, напустив на себя вид оскорбленной целки, «нет-нет, я об этом даже не думала», извинилась, что сорвалась: «Я так расстроилась из-за мамы… Нервы на пределе, сами понимаете»; и, поскольку кузен Жорж уезжал на машине в Кюльмон-Шалендри, попросила взять ее с собой — так она могла обойтись без пересадки.

«Куда собралась? Мы и не повидались толком! Оставайся на ночь!» Она, улыбнувшись, поблагодарила, расцеловала всех, сунула племянникам и племянницам по банкноте и влезла в старую «симку» кузена Жоржа, проверив предварительно, не спер ли кто драгоценности, подаренные ее любовником, пока она была увлечена сценой Благовещения.

Оставалось самое сложное — помириться с Шефом, убедить его, что интрижка с Шавалем была мимолетной, что она даже не придала ей значения. Краткий миг отчаянья и легкомыслия, женская слабость… Наплести что-нибудь правдоподобное — например, Шаваль ее вынудил, запугал, избил, загипнотизировал, опоил… — вновь занять место фаворитки, получить гробзовский сперматозоидик и поместить его в ту самую табакерку, откуда он и выскочит чертиком.

Возвращаясь в Париж из Кюльмон-Шалендри в купе первого класса, Жозиана размышляла о своем плане. Она понимала, что все нужно разыграть по как по нотам, тонко и умело, очень аккуратно. Идти к цели следует осторожно, на цыпочках, главное, не спугнуть. Надо заново выстроить их отношения: терпеливо, кирпичик за кирпичиком, без нервов, без спешки, без ошибок — возвести пирамиду, которую невозможно разрушить.

Это непросто, конечно, но сложность задачи ее не пугала. Она переживала и не такие житейские бури.

Удобно устроившись на сиденье, она почувствовала, как тронулся поезд, и тут вдруг подумала о матери с нежностью: благодаря ей она вновь на коне, с оружием в руках.

— Они нас внутри будут ждать? Ты уверена? Надеюсь, ты ничего не напутала! Целый вечер в бассейне в Ритце, это же шикарррно! — промурлыкала Гортензия на заднем сиденье, потягиваясь. — Не знаю почему, но стоит мне выехать из Курбевуа, пересечь мост, и я словно оживаю. Ненавижу пригород. Скажи, мам, почему мы переехали в пригород?