Хуан Хосе Мильяс - В алфавитном порядке

Меня это одновременно и напугало и обрадовало, потому что плававшее в туманном стекле лицо могло бы принадлежать какому-нибудь романтическому поэту, портрет которого я видел в учебнике литературы. И я дорого бы дал, чтобы сейчас увидела меня Лаура – Лаура, да, я мог произнести ее имя полностью, как прежде, и, произнося, почувствовал на кончике языка вкус шерсти от ее свитера, возвращенный мне моим влажным дыханием, а в ладонях и пальцах – то ощущение, которое дарило им прикосновение к ее талии.

Мать проводила фельдшера и вернулась. Стала поправлять мне постель.

– Сколько дней я болен?

– Четыре, сынок.

Четыре. Значит, всего сутки минули с тех пор, как я спрашивал об этом в последний раз. В самом деле, в этом измерении время тянется медленно. Глаза привыкли к свету, он не резал их больше, и хотя я смотрел в окно, но не мог определить, утро сейчас или вечер, а спрашивать не стал: мне нравилась эта неопределенность. На улице было сумрачно и хмуро; дождь покуда только собирался, но свет был рассеянный, как в непогоду. Мать обняла меня, радуясь, что я очнулся, а я сказал, что проголодался, хотя на самом деле мне было просто интересно, остались ли по эту сторону бытия столовые приборы.

Мать вскоре вернулась, неся йогурт и пару мандаринов. Собиралась было очистить их, но я настоял, что сделаю это сам. Никогда еще нож не казался мне таким совершенным, таким удобным приспособлением. Я обхватил его рукоять пальцами и подумал в этот миг, что мы с ним неслышно переговариваемся и что он может слышать биение моего пульса, а я – его безмолвие. Что же касается ложки, с которой я тотчас принялся за йогурт, то меня просто очаровала ее форма, так умно и умело отвечавшая предназначению инструмента. А больше всего в ее строении мне нравилось, как плавным изгибом утончается черенок, прежде чем вновь расшириться на переходе к лопаточке. Я так долго ел руками, что, хоть и был уже сыт, попросил мать еще один йогурт – исключительно, чтобы насладиться едой с помощью ложечки и еще раз восхититься, в каком поистине чудесном согласии работают пальцы и, хотя их так много – по пяти на каждой руке, – нисколько не мешают друг другу, наоборот, помогают, да так споро и ловко, что невольно задумаешься, не заключили ли они друг с другом негласные договоры.

В каком-то смысле светлая сторона бытия находилась теперь здесь. В родительской спальне у стены стоял небольшой книжный шкаф, и я алчно поглядывал на него из кровати. И думал, что, когда мама выйдет, обязательно сниму какую-нибудь книжку с полки, возьму ее в руки с таким же удовольствием, как только что держал ложку. Любопытно, что я одновременно обнаружил и сами предметы, и свою способность взаимодействовать с ними.

Когда я встал с кровати, мне показалось, будто впервые перемещаю мое тело из одной точки в другую. Ходьба доставляла мне упоительное наслаждение, хотя из-за ужасной слабости я двигался очень медленно. И еще не успел добраться до книжного шкафа, как заметил на прикроватном столике (да, здесь были и столики) том отцовской энциклопедии. Тот самый, на букву р , (которую мы потеряли в другой стороне бытия), что вчера лежал у него на коленях.

Я вернулся в постель и принялся скользить глазами по словарным статьям – исключительно ради удовольствия наблюдать, как чередой набегают друг на друга страницы. Прочел, что такое Редька – которая там, на другой стороне, подтверждая свой вкус, сделалась Едькой . Неприятно, конечно, было, что Роса превратилась в хищную Осу , а Риск предполагал Иск , что вместо Рупора пришлось довольствоваться Упором , но это можно было пережить.

Покуда я размышлял над тем, что можно будет поймать на Уду , которой стала Руда , и как не отравиться Ядом , заменившим Ряд , в спальню вошел отец и, увидев меня с томом энциклопедии в руках, не смог скрыть удивление. Я закрыл книгу и положил ее на тумбочку.

– Ты что, искал какое-нибудь слово? – спросил отец.

– Да нет, – ответил я. – Так просто, листал от нечего делать.

Он быстро поцеловал меня и уселся в изножье постели, не спуская с меня вопрошающих глаз. Я видел в этом взгляде одновременно и любовь и укоризну, но не мог определить границу между тем и этим. Кажется, и он тоже, потому что явно растерялся, когда я, придав своему лицу такое же выражение, спросил, как у него дела с курсами английского. Мой голос звучал ласково, но вместе с тем и насмешливо, и я сам бы не смог сказать, где начинается одно и кончается другое. Так вот мы и общались. Так – и еще молчанием. А когда молчали, глядели друг на друга настороженно. Тут я спросил вдруг:

– Что такое министерство?

– Министерство? – переспросил он.

Мне показалось было, что я застал его врасплох, что он и сам не знает, что это такое, однако отец, коротко откашлявшись, принялся объяснять:

– Министерство – это такое правительственное учреждение, которое занимается каким-то определенным делом. Министерство сельского хозяйства, например, пытается следить, чтобы в один прекрасный день картошка не исчезла, а зерна не получилось слишком много.

– А министерство обороны что делает?

Спросил – и заметил, что отец хотел ответить в том смысле, что, мол, ни черта оно не делает или, по крайней мере, ничего полезного, но решил, что, пожалуй, не стоит, и на ходу исправился, сказав неохотно:

– Ну, это и делает – обороняет страну от ее врагов.

– А у всех стран есть враги?

– По крайней мере, у всех есть министерства обороны.

– А министерство культуры для чего нужно?

– Культуры? Ну-у, чтобы развивать все, что имеет отношение к нашему миру.

Выражение его лица переменилось, и теперь он смотрел на меня озабоченно. Было очевидно, что и мой отец не знает, что такое министерство. Я видел здания, где они помещались, и понимал, что там чересчур много сотрудников для тех пустяков, которыми они занимаются. А уж если отец, день-деньской читающий книги, не знает, что такое министерство, то и никто на свете не знает.

– А дед? – выпалил я вдруг.

И, поняв по его лицу, что про деда ему говорить еще труднее, настойчиво уточнил:

– Он умер, да?

– Нет, но лежит в больнице, и состояние его очень серьезно, – ответил он наконец, и никто из нас двоих уже не сумел добавить ни слова.

Потом я уютно свернулся под одеялом, чувствуя, как все мышцы разом и каждая в отдельности шлют мне благодарности. Я устал, но это было хорошее, живительное изнеможение, потому что благодаря ему при каждом движении наслаждался первозданной новизной ощущений. У меня даже мелькнула мысль, как хорошо было бы жить здесь, в этой стороне бытия, где так светло и ясно, есть столы, вилки, ножи и шкафы и мир – цельный, полный, совершенный. Но на той стороне оставались мои отношения с Лаурой. Да не только они, а и некое противостояние, затрагивавшее меня, и целый мир, который при всей своей ущербности был реальней всего, что я знал раньше.